Патриарх Никон

Глава VI. Патриарх и великий государь

“Великий Государь, святейший Никон, архиепископ Московский и Всея Великия, Малыя и Белыя России и многих епархий, земли же и моря сея земли патриарх”, – вот официальный титул, который сам государь употреблял в документах. Подготовленный Алексеем Михайловичем еще в звании архимандрита быть докладчиком по жалобам на приказных и на воевод, Никон привык вмешиваться в светские дела; в Новгороде это вмешательство усилилось вследствие прямо выраженного желания царя видеть в митрополите не только ходатая за обиженных, но и контролера над местною администрациею. Очевидно, достигнув патриаршего престола, “собинный друг” не мог исключительно заниматься духовными делами; Алексей Михайлович сам привык часто обращаться к нему за советами и поступать согласно его указаниям. Своевольным и надменным боярам не нравилось, что “чернец из мужиков” принимает с ними тон начальника, он больше приказывает, чем просит, ни в какие сделки не вступает и прямо дает почувствовать, что он “второй Великий Государь”. Этот второй государь был энергичнее, последовательнее и строже добродушного Алексея Михайловича, податливого на лесть и охотно выслушивающего придворные сплетни. Никон не стеснялся в выборе выражений и в своих действиях, если замечал несогласие, по его мнению, со святостью веры и со справедливостью царя. Доставили многим “либералам” того времени иконы иностранного мастерства – Никон возмутился этим и без рассуждений велел отобрать иконы как не соответствующие общепринятому византийскому складу; затеяли бояре развлекаться музыкою во время поста – патриарх нашел это безнравственным, арестовал почти пять возов различных музыкальных инструментов, свез все это за Москву-реку и там торжественно сжег. Заводчик и пушкарь Питер Марселис позволил себе курить в присутствии патриарха, и за это его высекли кнутом, тем более, что Никон ненавидел “богомерзкое зелье, чертову траву”, то есть табак. Недоверчивый к иноземному, как большинство русских того времени, Никон трудно сходился с заморскими обычаями и большую часть из них преследовал постоянно. Однажды, заметив на слуге боярина-дворецкого Никиты Ивановича Романова необычный наряд, он узнал, что это ливрея; немедленно эта ливрея была вытребована у царева родственника и изрезана на куски.

Такая строгость в преследовании иноземщины и всего противного духу строгого православия усиливалась относительно духовенства. Если бояре не терпели патриарха Никона за постоянное вмешательство в мирские дела и за его резкие выходки, то духовенство было просто озлоблено из-за беспощадной строгости архипастыря и неизбежных притеснений его приказных. Никон требовал от священников трезвой жизни, точного исполнения треб и, сверх того, заставлял их читать в церкви поучения народу – новость, которая крайне не нравилась невежественному духовенству; а между тем, Никон не требовал больше того, что сам делал, будучи десять лет священником. Строгий пурист в делах веры, Никон становился беспощадным с нерадивыми, небрежными и склонными к вину; таких ему ничего не стоило посадить на цепь, помучить в тюрьме или же сослать куда-нибудь на нищенскую жизнь в бедный приход. Страшен был рослый мордвин, облачение которого весило до двенадцати пудов, и трепещущие священники в ужасе спрашивали: “Знаете ли, кто он? зверь лютый, медведь или волк?” Распущенность и тунеядство московского духовенства бросались в глаза, и патриарх, чтобы подтянуть и проучить священников, взял за правило часто переводить их из церкви в церковь, из прихода в приход. Это было разорительно не только в связи с неизбежными расходами при перемещении с места на место, но еще и потому, что такие переводимые священники должны были брать в Москве “перехожие” грамоты, а пока их не достанут, проживать в столице. Между тем, приказная братия, подчиненная патриарху, не дремала и исправно набивала свои карманы взятками, поборами и подарками, усиливая этим в огромных размерах общую нелюбовь к Никону. Если бы патриарх был поопытнее в приказных крючкотворствах, то можно наверное сказать, что большей половины притеснений и прижимок не существовало бы. Но патриарший дьяк Иван Кокошилов – наследие от патриарха Иосифа – бесцеремонно грабил всех, имевших дело в патриаршем приказе, не только сам, но даже через свою жену и прислугу. Никон по неопытности был в руках Кокошилова.

В то время, как бояре и духовенство не знали, как избавиться от досаждавшего им Никона, царь Алексей все больше и больше привязывался к своему “собинному другу”. Он ценил его практический ум, любовь к родной земле и понимание ее интересов; поэтому с переселением из Новгорода в Москву Никон, помимо обширного духовного ведомства, принимал деятельное участие в светских делах. До него важнейший доход казны – продажа напитков – отдавался обыкновенно на откуп, тем более, что откупная система применялась и в сборе налогов и пошлин. Патриарх, близко знакомый с народною жизнью, доказал царю, что откупной порядок чересчур тягостен для народа и, кроме того, вредно отражается на его нравственности. Дело в том, что откупщики, заплатив в казну деньги вперед, старались всеми возможными способами вернуть эти деньги с процентами и, кроме того, разжиться на кабаках, которые становились разорительными притонами пьянства, мазурничества и всякого беззакония. Помимо всего этого, Никон справедливо указывал, что определенный процент, причитающийся откупщику, остался бы в казне, если виноторговля будет прямо от казны. Вследствие таких доводов, уже в 1652 году кабаки были заменены кружечными дворами, которые уже не отдавались на откуп, а содержались выборными людьми “из луччих” посадских и волостных людей, названных “верными головами”; при них состояли выборные целовальники, занимавшиеся и курением вина. Винокурение дозволялось всем, но с обязательством доставлять на кружечный двор определенное количество вина. Мера эта предпринята была как бы для уменьшения пьянства, потому что во все посты и по воскресным дням виноторговля запрещалась, и дозволялось только, как общее правило, продавать не более тройной чарки на человека; “питухам” на кружечном дворе и поблизости его не дозволялось пить. В 1653 году, по челобитью торговцев, введена однообразная “рублевая” пошлина по десяти денег с рубля; каждый купец, покупая товар на продажу, платил пять денег с рубля и с выпиской мог везти свой товар куда угодно, но платил остальные пять денег там, где продавал. “Рублевая” пошлина отменяла собою целый ряд мелких пошлин, что для купцов представляло большое удобство. В 1654 году, следуя той же системе, правительство уничтожило откупную систему на многих казенных сборах, а именно: пошлины с речных перевозов, с телег, саней, с сена, масла, кваса, рыбы и так далее; все эти прелести заводились не только в посадах и волостях, но и самими помещиками на своих землях. Царская грамота, уничтожая это ненавистное народу наследие татарского басурманства, прямо называет эти откупы “злодейскими”, как их называл и патриарх Никон.

Осложнившиеся в это время политические события также отразили на себе влияние “собинного друга”. Малороссия вела безуспешную, хотя блестящую борьбу с Польшею, и гетман Богдан-Зиновий Михайлович Хмельницкий не раз обращался к московскому царю с просьбою принять Приднепровье в подданство России. Бояре-советчики, окружавшие Алексея Михайловича, были настолько лишены исторического чутья и политических дарований, что, не понимая задачи Москвы-собирательницы, упирались всеми силами против присоединения Малороссии. Царь вполне разделял их взгляды, и только веские и убедительные советы Никона заставили его иначе посмотреть на дело и постепенно перейти на сторону казаков. Благодаря этому московский посланник князь Борис Александрович Репнин-Оболенский явился 20 июля 1653 года в Краков и, напомнив польскому правительству старое требование о наказании лиц, делавших ошибки в царском титуле, объявил, что царь согласен простить виновных, если поляки помирятся с Хмельницким на основании Зборовского договора и уничтожат хитрое измышление иезуитов – унию [8]. Паны-сенаторы ответили князю, что унию уничтожить невозможно, что такое требование равносильно тому, если бы поляки потребовали уничтожения православия в Московском государстве, что греческая вера никогда не была гонима в Польше, а с Хмельницким они не станут мириться не только по Зборовскому, но даже и по Белоцерковскому договору, и намерены привести казаков к тому положению, в каком они находились до начала восстания. Тогда князь Репнин объявил разрыв дипломатических отношений и сказал, что “царь будет стоять за православную веру, за святые Божий церкви и за свою честь, как ему Бог поможет!” После этого в Москве был созван земский собор, который открыл свои заседания 1 октября и решил, “что следует принять гетмана Богдана Хмельницкого со всем войском запорожским, со всеми городами и землями под высокую государеву руку”. Патриарх и все духовенство благословили государя и всю его державу, высказав при этом: “Мы станем молить Бога, Пресвятую Богородицу и всех святых о пособии и одолении”.