История моей жизни

Боюсь, что во мне этот процесс еще не закончился. С уверенностью могу сказать, что я далеко не всегда в состоянии отличить собственные мысли от прочитанных, потому что чтение стало сутью и тканью моего разума. Получается, что почти все, что я пишу, — лоскутное одеяло, все сплошь в безумных узорах, вроде тех, которые у меня получались, когда я училась шить. Эти узоры составлялись из разных обрывков и обрезков, среди которых встречались прелестные клочки шелка и бархата, но преобладали лоскутья более грубой ткани, далеко не столь приятные на ощупь. Так же и мои сочинения состоят из неуклюжих собственных заметок с вкраплениями ярких мыслей и зрелых суждений прочитанных мною авторов. Мне кажется, что главной трудностью сочинительства является то, как языком ума, образованного и ясного, изложить наши запутанные понятия, смутные чувства и незрелые мысли. Ведь мы и сами представляем собой всего лишь сгустки инстинктивных порывов. Пытаться их описать — все равно, что стараться сложить китайскую головоломку. Или сшить то же красивое лоскутное одеяло. В голове у нас имеется рисунок, который мы хотим передать словами, но слова не влезают в заданные границы, а если влезают, то не соответствуют общему узору. Однако мы продолжаем стараться, поскольку знаем, что другим это удалось, и мы не хотим признать свое поражение.

«Нет способа стать оригинальным, им нужно родиться», — сказал Стивенсон, и хоть, может, я не оригинальна, но все же, надеюсь, однажды мои собственные мысли и переживания выйдут на белый свет. А тем временем я буду верить, надеяться и настойчиво трудиться, и не позволю горькой памяти о «Царе Морозе» мешать моим стараниям.

Это грустное испытание пошло мне на пользу: оно заставило меня задуматься о некоторых проблемах сочинительства. Единственное, о чем я жалею, — так о том, что оно привело к утрате одного из моих самых драгоценных друзей, мистера Ананьоса.

После публикации «Истории моей жизни» в «Домашнем журнале для женщин» мистер Ананьос заявил, что считал меня невиновной в истории с «Царем Морозом». Он писал, что комиссия по расследованию, перед которой я тогда предстала, состояла из восьми человек: четырех слепых и четырех зрячих. Четверо из них, по его словам, решили, будто бы я знала о том, что мне прочли рассказ мисс Кэнби, четверо других придерживались противоположной точки зрения. Мистер Ананьос утверждал, что сам он отдал голос в поддержку благоприятного для меня решения.

Как бы то ни было, какую бы сторону он ни поддерживал, но когда я вошла в комнату, где мистер Ананьос так часто держал меня на коленях и, позабыв о делах, смеялся моим шалостям, я почувствовала враждебность в самой атмосфере, и последующие события подтвердили это мое первое впечатление. В течение двух лет мистер Ананьос, казалось, верил, что мы с мисс Салливан невиновны. Затем он явно изменил свое благоприятное мнение, не знаю почему. Не знаю я также деталей расследования. Я так и не узнала даже имен членов этого судилища, которые со мной почти не разговаривали. Я была слишком возбуждена, чтобы замечать что-либо, слишком испугана, чтобы задавать вопросы. Право же, я едва помню, что говорила тогда сама.

Я представила здесь такой подробный рассказ об истории со злополучным «Царем Морозом», потому что она стала весьма важной вехой в моей жизни. Для того, чтобы не оставалось никаких недоразумений, я постаралась изложить все факты, как они мне представляются, не думая ни о том, чтобы защитить себя, ни о том, чтобы переложить вину на кого-то другого.

Лето и зиму, последовавшие за историей с «Царем Морозом», я провела со своей семьей в Алабаме. С восторгом вспоминаю я этот приезд. Я была счастлива.

«Царь Мороз» был позабыт.

Когда земля покрылась красно-золотым ковром осенних листьев, а зеленые гроздья мускатного винограда, увивавшие беседку в дальнем конце сада, солнце превратило в золотисто-коричневые, я начала набрасывать беглый очерк моей жизни.

Я все еще продолжала с чрезмерной подозрительностью относиться ко всему, что пишу. Мысль о том, что написанное мною может оказаться «не совсем моим», терзала меня. Никто не знал об этих страхах, кроме моей учительницы. Мисс Салливан утешала меня и помогала любым способом, который только могла придумать. В надежде восстановить мою уверенность в себе она убедила меня написать для журнала «Спутник юности» краткий очерк моей жизни. Было мне тогда 12 лет от роду. Оглядываясь на муки, которые я претерпела при сочинении этого маленького рассказа, могу сегодня лишь предположить, что какое-то провидение пользы, могущей проистечь из этого предприятия, заставило меня не бросить начатое.

Поощряемая моей учительницей, понимавшей, что если я буду настойчиво продолжать писать, то вновь обрету почву под ногами, я писала робко, боязливо, но решительно. До поры написания и провала «Царя Мороза» я жила бездумной жизнью ребенка. Теперь мои мысли обратились вовнутрь, и я узрела невидимое миру.

Главным событием лета 1893 года была поездка в Вашингтон на инаугурацию президента Кливленда, а также посещение Ниагары и Всемирной Выставки. При таких обстоятельствах мои занятия постоянно прерывались и откладывались на много недель, так что связно рассказать о них почти невозможно.

Многим кажется странным, что я могла быть потрясена красотами Ниагары. Они всегда интересуются: «Что для вас значат эти красоты? Вы же не можете видеть волны, накатывающиеся на берег, или слышать их рокот. Что же дают они вам?» Самый простой и очевидный ответ — все. Я не могу постичь их или дать им определение, так же, как не могу постичь или дать определение любви, религии, добродетели.

Летом мы с мисс Салливан посетили Всемирную Выставку в сопровождении д-ра Александра Грэхема Белла. С искренним восторгом вспоминаю я те дни, когда тысячи детских фантазий стали реальностью. Каждый день я воображала, что совершаю кругосветное путешествие. Я видела чудеса изобретений, сокровища ремесел и промышленности, все достижения во всех областях человеческой жизни прошли под кончиками моих пальцев. Мне нравилось посещать центральный выставочный павильон. Он походил на все сказки «Тысячи и одной ночи» вместе взятые, столько там было чудесного. Вот Индия с ее причудливыми базарами, статуями Шивы и богов-слонов, а вот страна пирамид, сосредоточенная в макете Каира, далее — лагуны Венеции, по которым мы катались в гондоле каждый вечер, когда фонтаны освещались иллюминацией. Еще я поднималась на борт корабля викингов, находившегося неподалеку от маленькой пристани. Я уже побывала на борту военного корабля в Бостоне, и мне было теперь интересно посмотреть, как устроен корабль викингов, представить себе, как они, бестрепетно встречая и шторм, и штиль, пускались в погоню с криком: «Мы владыки морей!» — и сражались мышцами и разумом, полагаясь только на себя, вместо того чтобы уступить место тупой машине. Так бывает всегда: «человеку интересен лишь человек».

Неподалеку от этого корабля находилась модель «Санта-Марии», которую я также осмотрела. Капитан показал мне каюту Колумба и его конторку, на которой стояли песочные часы. Этот маленький инструмент произвел на меня наибольшее впечатление: я представила себе, как усталый герой-мореплаватель смотрел на падающие одна за другой песчинки, в то время как отчаявшиеся матросы замышляли его убить.

М-р Хигинботам, президент Всемирной Выставки, любезно дал мне разрешение дотрагиваться до экспонатов, и я с ненасытной пылкостью, подобно Пиззарро, захватившему сокровища Перу, принялась перебирать и ощупывать все чудеса ярмарки. В разделе, представлявшем Мыс Доброй Надежды, я познакомилась с добыванием алмазов. Где только было возможно, я трогала машины во время работы, чтобы получить более точное представление о том, как драгоценные камни взвешивают, гранят и полируют. Я опустила руку в промывочную машину… и нашла там единственный алмаз, как пошутили гиды, когда-либо найденный на территории Соединенных Штатов.