Лавкрафт

К Лавкрафту снова проявили интерес книгоиздатели: «Алфред А. Кнопф» в 1933 году и «Лоринг энд Массей» в начале 1935–го. В обоих случаях он предложил коллекцию рассказов, и в обоих случаях она была с сожалениями отклонена. Еще до отказа от «Лоринг энд Массей» Лавкрафт был настолько уверен в неудаче, что в раздражении заявил, что покончил с профессиональным писательством: «Я сомневаюсь, что буду отвечать на какие-либо дальнейшие запросы от издателей — это явно напрасное дело, учитывая непопулярность данного типа рассказов. Не верю я и в то, что когда-либо напишу еще что-нибудь».

И будь он «проклят, если буду торговать вразнос» рукописями «по равнодушным издателям». Друзья Лавкрафта пытались отговорить его от пораженческих настроений, но: «Его негативному взгляду на свой труд было предрешено расти, а не уменьшаться, и я [Дерлет], как и большинство корреспондентов Лавкрафта, скоро смирился с этим, зная, что любая перемена в его взглядах на будущее должна прийти изнутри и не может снаружи — и неважно, сколько из нас старалось его ободрить, взяв дело в свои руки и продавая его рукописи…» [590]

В 1933–1934 годах Лавкрафт много размышлял о литературной технике. Советуя одному другу, как построить сюжет рассказа, он изложил усовершенствованную схему составления наброска. В первом наброске, говорил он, события рассказа приводятся в том порядке, в каком они происходят. Во втором — в порядке, в котором они излагаются. Он может совершенно отличаться от первого, особенно когда автор обращается к прошлому. Затем рассказ пишется начерно, а потом — набело [591].

В одном письме Лавкрафт выразился так, словно пришел к согласию с самим собой. Если уж он не смог стать вторым По, то, по крайней мере, не будет мучиться из-за этого: «Хоть я и испытываю глубочайшее уважение к авторам реалистичной прозы и завидую тем, кто способен создавать удачное отображение жизни в повествовательной форме, после осуществленных проб я с грустью осознал, что это та область, что определенно закрыта для меня. Действительность такова, что там, где затрагивается реальная, неприкрашенная жизнь, мне абсолютно нечего сказать. Жизненные события столь глубоко и хронически неинтересны мне — да и в целом я знаю о них так мало, — что я не могу выдумать ничего связанного с ними, что обладало бы живостью, напряженностью и интересом, необходимыми для создания настоящего рассказа. То есть я неизлечимо слеп к драматическим или беллетристическим ценностям, за исключением касающихся нарушений естественного порядка. Конечно, объективно я понимаю, что такие ценности существуют, и могу весьма успешно использовать их в критике и переработке работ других, но они не захватывают мое воображение в достаточной мере, чтобы найти творческое выражение… Самое же главное, я не знаю жизни в той мере, чтобы быть ее действенным толкователем, из-за своего нездоровья в юности и природной склонности к уединению мои контакты с человечеством — с его различными аспектами, нравами, манерами выражения, установками и нормами — были чрезвычайно ограниченными; и, вероятно, существует весьма незначительное количество людей, за исключением дремучего деревенского класса, кто более фундаментально неискушен, нежели я. Мне неведомо, что делают, думают, чувствуют и говорят различные типы людей… Потенциальный реалист, не знающий жизнь как следует, волей-неволей вынужден прибегать к имитации — копированию того, чего нахватается из сомнительных и искусственных источников: книг, пьес, газетных репортажей и им подобных… Допустим, мне требуется описать, как один из ваших лихих юных светских детективов действует в заданной ситуации. Но я не лихой юный светский детектив и никогда не был им — и даже никогда не был знаком с кем-либо из них. Понятное дело, я не знаю, как, черт возьми, один из них (полагая, что такие личности существуют) действовал бы в любой заданной ситуации… И это верно для столь многих типов людей — а типов, которые я действительно понимаю, так мало (и я не уверен, что понимаю даже их), — что я никогда бы не смог создать действующих лиц для любого самодостаточного литературного произведения…

…Я интересуюсь лишь обширными картинами-историческими течениями-порядками биологического, химического, физического и астрономического устройства, — и единственный конфликт, имеющий для меня какое-либо эмоциональное значение, это конфликт принципа свободы, или беспорядочности, или авантюрной возможности с вечной и сводящей сума непоколебимостью космического закона… и особенно законов времени. Индивидуумы и их судьбы в рамках естественного закона трогают меня очень мало… Другими словами, единственные „герои“, о которых я могу писать, это явления. Космос — такой плотно замкнутый цикл рока, в котором все предопределено, что на меня ничто не производит впечатление как действительно драматическое, за исключением внезапного и ненормального нарушения этой безжалостной неминуемости… чего-то такого, что не может существовать, но которое можно вообразить существующим… Разумеется, лучше быть художником широких взглядов со способностью находить красоту в каждой стороне жизненного опыта — но когда точно не являешься таким художником, то и нет смысла блефовать, обманывать и притворяться, будто являешься таковым. Итак, определено, что я — маленький человек, а не большой, и я, черт побери, предпочел бы так и продолжать, по честному, и стараться быть хорошим маленьким человеком в своей узкой, ограниченной и миниатюрной манере, нежели прикрываться и притворяться большим, чем я есть на самом деле. Подобное притворство может привести лишь к тщетному самообману, напыщенной бессодержательности и окончательной утрате хоть какого-то маленького хорошего, чего я мог бы достигнуть, если бы придерживался той одной маленькой области, которая действительно была моей» [592].

Требование Лавкрафта, что писатель должен писать только о том, что знает лично, — это идеализированное наставление, которому практикующий писатель не может позволить себе следовать буквально. (Коли на то пошло, Лавкрафт сам не всегда ему следовал.) Хотя личный опыт и является огромным подспорьем в описании любой среды, писатели все-таки не живут столь долго, чтобы окунуться во все те среды, о которых они, возможно, хотели бы написать. Поэтому практичный беллетрист должен дополнять собственный опыт тем, что может узнать из чтения, путешествий и разговоров.

Если Лавкрафт действительно пытался писать реалистическую прозу, как он на это намекал, то наверняка полностью уничтожил все эти фальстарты, ибо не известно, что от них уцелел хоть один клочок.

В других же случаях Лавкрафт предавался недовольству и отчаянию — «негативизму», за который его попрекал Дерлет: «Меня самого до сих пор раздражает собственная неспособность придавать форму и выражение реакциям, вызываемым у меня определенными явлениями внешнего мира… Но в моем возрасте мне уже ясно, что я никогда не смогу выразить словами то, что хочу выразить… У меня есть что сказать — но я не могу этого сказать».

Среди произведений, от которых он «отрекся», были два из его самых впечатляющих: «Сновиденческие поиски Кадафа Неведомого» и «Случай Чарльза Декстера Уорда». Роберт Барлоу, состоявший с ним в переписке, однако, уговаривал его одолжить рукописи, обещая их напечатать.

Лавкрафт сообщил, что его личные средства неуклонно тают: «Расходы сохраняются, доходы падают до едва ли заметных». Последний костюм, который он когда-либо покупал, был приобретен им еще в Атоле на распродаже в 1928 году, и он до сих пор носил пальто 1908 года. Он предрекал свою смерть, когда израсходуются остатки его капитала: «Пока я храню внушительное количество старых семейных реликвий — но когда случится мой окончательный финансовый крах, трудно предположить, что произойдет. Определенно, я не хочу пережить обстановку, создаваемую фамильными книгами, картинами, мебелью, вазами, статуэтками и т. д., которые окружали меня всю жизнь».