Главный финансист Третьего рейха. Признания старого лиса. 1923-1948

Вплоть до полуденного перерыва мы с русским генералом продолжали свои утомительные препирательства. Я постоянно возвращался к тому, что на все вопросы, которые он мне задавал, ответ уже дан господину Джексону. Держался этой линии, пока председатель не объявил, что суд делает перерыв на обед. Это было 3 мая 1946 года, в пятницу.

После перерыва генерал Александров заявил:

— Господин председатель суда! Из уважения к пожеланиям суда и в связи с тем, что подсудимый Шахт был подробно допрошен господином Джексоном, я просмотрел протоколы утреннего заседания и теперь готов значительно сократить число вопросов подсудимому Шахту в ходе перекрестного допроса. Теперь меня интересуют только два вопроса к подсудимому Шахту.

Оба этих вопроса не принимали во внимание то, что я уже говорил прежде, и даже сегодня меня озадачивает, какого рода проблемы теснились в голове генерала в то время, как в его присутствии происходило судебное разбирательство моего дела.

Его первый вопрос состоял в том, признаю ли я свое активное участие в подготовке агрессивной войны экономическими средствами.

Я дал отрицательный ответ.

Во-вторых, он поинтересовался — процитировав мое заявление, — не состояла ли моя позиция к 1938 году в том, чтобы создать впечатление моего согласия с Гитлером и его методами правления.

Мой ответ прозвучал следующим образом:

— Я был в полном согласии с ним, пока его политика соответствовала моей позиции. Впоследствии этого не было, и я порвал с ним.

Генерал Александров прекратил допрос, а мое место у свидетельской трибуны занял бывший директор Имперского банка и член его правления Вильгельм Вокке. Я вернулся на скамью подсудимых.

Вокке охарактеризовал мою работу в Имперском банке на раннем этапе и затем стал рассказывать заинтересованной аудитории о событиях, происшедших в 1936 году.

— В 1936 году, — сказал он, — правление Имперского банка получило телеграмму, помеченную грифом «Строго конфиденциально» то ли от Верховного главнокомандования, то ли от Генштаба, с указанием перевести золотые резервы банка, ценные бумаги и банкноты из пограничных территорий страны в центральные районы. Указание мотивировалось тем, что в случае нападения на Германию с двух фронтов Верховное главнокомандование намерено эвакуировать свои силы из пограничных территорий и сосредоточить их в центральной зоне, которую следовало защищать при любых обстоятельствах. Из карты, приложенной к телеграмме, в моей памяти сохранилось то, что линия обороны на востоке тянулась от Хофа вплоть до Штеттина. О западной границе у меня остались менее ясные воспоминания, но Баден и Рейнская область к ней примыкали. По получении этой информации руководство банка было чрезвычайно встревожено опасностью нападения на Германию с двух фронтов, в том числе угрозой утраты обширных районов германской территории, а также тем чудовищным предположением, что в случае иностранной оккупации банк оставит население оккупированных районов без всяких средств. На этом основании мы отвергли упомянутое требование, но согласились перевести золотые резервы в такие города, как Берлин, Нюрнберг и Мюнхен. В одном смысле не может быть никаких сомнений, а именно: наше перевооружение носило чисто оборонительный характер.

Для меня это заявление представляло чрезвычайно важное свидетельское показание. Оно доказывало суду, что в 1936 году военная верхушка напоминала Имперскому банку о возможности подобной отчаянной обороны. Кто после этого мог еще утверждать, что до 1936 года у меня было представление о том, что Гитлер планирует агрессивную войну?

Далее Вокке рассказал о случае, происшедшем в 1937 году:

— В этом году, когда экономическая система развивалась благодаря поступлению новых инвестиций, Шахт прибег к помощи немецких профессоров и экономистов. Он пригласил их на конференцию с целью добиться поддержки его политики экономии. Один из участников конференции неожиданно спросил Шахта: «Но предположим, начнется война?» Шахт поднялся и сказал: «Господа, в этом случае нам конец — с нами все будет кончено. Пожалуйста, давайте оставим эту тему — она не стоит того, чтобы ломать над ней голову».

Я с удовлетворением следил за тем, как суд прислушивается к достоверному и ясно высказанному свидетельству Вокке. Но заметил также, что Джексон теряет спокойствие.

Вокке продолжал свидетельствовать о первых днях после начала войны:

— Шахт пригласил к дискуссии тех директоров, которых считал надежными. Первое, что он сказал, были следующие слова: «Господа, это такое вероломство, какого еще не видывал мир. Поляки так и не приняли немецкого предложения. Газеты лгут, чтобы внушить немцам ложное чувство безопасности. Поляки были захвачены врасплох. Гендерсон даже не получал предложения, он выслушал только короткую выдержку из ноты в устном изложении. Когда начинается война, то всегда возникает вопрос: кто несет ответственность за нее? Это самый очевидный случай вины за войну из всех, которые когда-либо встречались. Нельзя представить себе большего преступления».

Вокке вспомнил, как я воскликнул: «Наше перевооружение бесполезно! Нас обманывают жулики и мошенники. Происходит пустая трата денег».

Он рассказывал о моей общей концепции политики и о том, как я однажды заметил: «В долгосрочной перспективе внешняя политика без производства любых вооружений невозможна».

— Шахт, — продолжал он, — говорил также, что нейтралитет, которого он желал Германии, должен быть вооруженным нейтралитетом, раз уж возможны конфликты между великими державами. Он придерживался мнения, что Германии необходимо вооружиться, чтобы она не осталась совершенно безоружной среди вооруженных стран. Он не имел в виду какое-то конкретное нападение, но отмечал, что в каждой стране имеется партия войны, которая может прийти к власти сегодня или завтра. Да и соседи Германии в конечном счете не заинтересованы в ее полной беззащитности. Ведь тогда она будет представлять реальную угрозу миру и соблазн для других государств вторгнуться в нее рано или поздно.

После того как Вокке закончил свое свидетельство, господин Джексон попытался разнести его в пух и прах, но безуспешно. Свидетельство Вокке прозвучало публично. Оно явно произвело большое впечатление.

С 3 мая по 15 июля я должен был оставаться на скамье подсудимых и выслушивать порой тяжкое судебное разбирательство дел других подсудимых.

15 июля доктор Дикс начал свою защитительную речь таким образом:

— Уникальность дела Шахта очевидна с одного взгляда на скамью подсудимых, а также из истории его заключения и защиты. Как было установлено в суде, Шахта отправили в концентрационный лагерь по приказу Гитлера. Его обвиняли в измене гитлеровскому режиму. Народный суд приговорил бы его к смерти, если бы не поворот событий, который означал, что из узника Гитлера он превратился в пленника победоносных союзных держав. Летом 1944 года мне поручили защищать Шахта в Народном суде Адольфа Гитлера. Летом 1945-го попросили взяться за его защиту на Международном военном трибунале. Эти противоречащие друг другу события в том, что касается личности Шахта, побуждают к серьезному осмыслению всего, связанного с этим судом.

Очень немногие немцы, жившие в Германии, знали о балансе сил и их распределении среди тех группировок, которые явно или фактически были призваны приложить свои усилия к формированию политического мышления. Для большинства немцев знание положения дел станет откровением.

Насколько же невозможным было знание о нем для иностранца в то время, когда предпочитали оценивать социологические условия в гитлеровской Германии, особенно относящиеся к конституционному праву и внутренней политике, при помощи обвинений? Но оценивать их правильно необходимо для адекватного предъявления любого обвинения, основанного на фактических, действительных предпосылках. Я считаю, что в этом отношении обвинение сталкивается с неразрешимой задачей.

Обвинение представило одного свидетеля против всей скамьи подсудимых, человека, который мог что-то сказать, — и этим человеком был бывший прусский министр Северинг, недавно скончавшийся. Когда он рассказывал судьям Нюрнбергского трибунала, как все начиналось, иностранцы немели от изумления, не отрывая от него глаз. Его свидетельства казались почти невероятными. 20 июля 1932 года, рассказывал он, два полицейских чиновника посетили его офис, сообщив, что их прислал президент рейха и что он — прусский министр внутренних дел — должен немедленно подать в отставку. Подобное требование никоим образом не было совместимо с конституцией, на которой принимал присягу фон Гинденбург. Северинг имел право — можно было бы сказать, и долг — сопротивляться. Прусская полиция, подчинявшаяся ему как министру внутренних дел, в то время была еще дисциплинированной и абсолютно надежной в том отношении, что в точности выполняла его указания.