О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания

Ольга в подвенечном платье была на редкость хороша. Высокая, стройная, сосредоточенная, немного бледная, похожая на белую лилию. Венчание было в нашем приходе, в старинной церкви Риз Положения. Пятилетний Алеша был «мальчик с образом». Пел прекрасный хор. После венца — обед, шампанское, тосты. На мне была обязанность провозглашать их за присутствующих и отсутствующих немцев и немок. На особой бумажке были предусмотрительно помечены все тети Терезы, Эммы, Эмилии, дядя Густав и проч<ие>. Нужно было никого не забыть. И этого не случилось. С грехом пополам я вышел из этого, не свойственного мне положения. С утра поступали телеграммы.

Все радовались нашей радости, поздравляли молодых, желали им счастья, и тогда они, несомненно, казались счастливыми. Вечером поезд увозил их в Крым. На вокзале много народу, опять шампанское, множество цветов…

Мы с сестрой были довольны судьбой нашей Ольги, и казалось, что роль наша окончена. Месяца через полтора молодые должны были вернуться с тем, чтобы снова уехать, и надолго, за границу в Париж, в Лондон, где зять должен был работать над магистерской диссертацией. Вскоре в Москве на Донской не осталось никого. Я уехал к Троице писать этюды к своим «Христианам» ^[427], семья — в Березку, сестра — в Уфу, а немцы — в свою Одессу.

Пришла осень. Из Питера на жительство в Москву переехал Щусев. Постройка вокзала осталась за ним [428]. В то время казалось, что никто из наших архитекторов не чувствовал так поэзии старины, как Щусев. Рядом с ним Покровский (автор Федоровского собора в Царском Селе) был лишь ловкий компилятор.

Лето и осень прошли у меня в работе. Я написал много этюдов для задуманной Большой картины, хотя текущие заказы и отодвигали надолго ее осуществление. Были на очереди картина для Оболенской и образ для мозаики на памятник Столыпину, заказанный Щусеву.

В ноябре ко мне обратился Романовский юбилейный комитет ^[429] с предложением нарисовать для народного издания «Избрание Михаила Федоровича Романова на царство», которое должно было выйти в количестве миллиона экземпляров. Срок был дан короткий, сделать так, как я хотел, было нельзя, и я отказался.

Время от времени меня приглашала Великая Княгиня для разных советов по поводу церкви. Однажды, вызванный туда, я нашел Вел<икую> Кн<ягиню> в обществе неизвестных мне дамы и свитского генерала. Нас познакомили. Дама и генерал были Князь и Княгиня Юсуповы… Они осматривали церковь, и я снова услышал похвалы ей.

Княгиня прошла со мной вперед и сообщила о том, что они собираются построить у себя в Кореизе новую церковь. Прежняя стара и мала. Проект согласился сделать Великий Князь Петр Николаевич, и они хотели бы заручиться моим согласием расписать ее. Вскоре Вел<икая> Кн<ягиня> и Кн<язь> Юсупов присоединились к разговору. Надо было что-то отвечать, а так как я про себя уже решил, что после Сумского собора и взятых раньше образов брать церковных заказов не стану, то и сказал это Юсуповым прямо и откровенно. Такого ответа, видимо, не ожидали. Они вообще нечасто получали отказы. Пробовали меня убеждать, предлагали подумать, дело ведь было не к спеху и т. д.

А все мои помыслы тогда были около «Христиан», и мне хотелось остаток жизни быть свободным, исполнить то, что не успел за постоянными и не всегда приятными заказами. Тогда я был материально обеспеченным и не было никаких оправдательных мотивов, чтобы брать новые обязательства.

Отказ мой был принят сухо. Едва ли им была довольна и Вел<икая> Кн<ягиня>…

Предложение Юсуповых не было последним в этом роде. Памятен мне еще такой случай: получаю я письмо от некоего графа Бенкендорфа. В нем просят меня написать образ на могильный памятник их ребенка. Отвечаю телеграммой, что заказа взять не могу. Однако дело этим не кончается.

Проходит сколько-то времени, ко мне на Донскую, не помню, из Курска или из Орла явились супруги Бенкендорф, молодые, некрасивые, но такие приятные. Оба враз спешат передать мне горестную повесть о том, какого прелестного мальчика-сынка они потеряли.

Вынимают фотографии действительно прелестного ребенка лет четырех-пяти. Супруги волнуются, перебивают друг друга, повествуя о том, что еще недавно, летом их мальчик веселый, ласковый, совсем здоровый бегал по парку… Тут вынимают фотографию мальчика в белом костюме среди белых лилий. Все это было так недавно. Чем дальше супруги уносились в своих воспоминаниях о своем недавнем счастии, тем они сами делались трогательнее. Я чувствовал, что их горе, их волнение передается мне — человеку постороннему.

Графиня спешно что-то вынимает, развертывает бумагу: они привезли не только фотографии, но и тот беленький костюмчик, в котором он бегал последний день здоровый. Показывает все мне, вспоминает, что он говорил в тот день. Кончается все тем, что оба супруга не выдержали наплыва горестных чувств, разрыдались, рыдая утешали друг друга.

Успокаиваю, как могу, а сам думаю: «Не придется отвертеться от этого образа». А они не столько видят, сколько чувствуют мое положение, упрашивают меня, вновь говорят, что торопить меня не станут. Я сам назначу срок, они будут ждать хоть три года, тем более что задуманная ими часовня из белого мрамора, орнаментированная внутри, едва ли скоро будет готова. Они теперь же хотят обратиться к Щусеву, они надеются, что тот не откажет… Я чувствую «борьбу двух начал» — великодушия и малодушия, боюсь не устоять. На беду мою, художническое воображение начинает работать.

Мне уже чудится образ: умерший мальчик в своем беленьком костюме среди белых лилий встречает тоже в белом Христа. Он кладет на голову мальчика руку и тем как бы предопределяет его судьбу — райскую жизнь. Я неосторожно делюсь с молодыми супругами своими мыслями. Те снова готовы расплакаться. — Еще с большим жаром упрашивают меня не отказываться, — я не выдерживаю, сдаюсь.

Срок неопределенный. Размер — аршина два с чем-нибудь… В средствах не стесняются, они теперь одиноки, так дружны, так любят друг друга. — Костюм мальчика, все фотографии остаются у меня. Счастливые, успокоенные супруги оставляют свой адрес, прощаются, уезжают. Проходят дни.

Я не нахожу себе покоя, чувствую, что смалодушествовал, поддался слезам. Я не могу выполнить этот заказ. Ради него я уворовываю время, силы у своих «Христиан». Так проходит несколько томительных дней. Как-то встаю, — нерешительности как ни бывало. Пишу Бенкендорфам письмо, извиняюсь, отказываюсь от заказа окончательно. Запаковываю беленький костюм, фотографии, — все отправляю на почту. Я не слыхал потом, успели ли Бенкендорфы осуществить свою мечту..

Моя картина рисовалась мне все отчетливей, ярче, непреодолимо манила к себе. Купил холст, два семиаршинных отреза заграничной выделки. И не было тогда у меня лучших мечтаний, как о моих «Христианах». Мысли о них были моими праздничными мыслями…

1912 год приближался к концу. Наступило Рождество, святки, елка, домашний спектакль у Харитоненок, куда мы были приглашены всей семьей. Теперь, после обительской церкви, после слов Государя со мной были особенно предупредительны, любезны. Надолго ли?

Житейский опыт подсказывал мне осторожность, и я был осторожен, памятуя рассказ о том, как кн<ягиня> Тенишева ^[430], одна из дам петербургского света, любившая возиться с артистами, художниками, всякого рода знаменитостями, однажды пригласила пианистку Софию Метнер к себе в Талашкино. Приглашение было принято. В Талашкине все было поставлено на ноги. К гостье был приставлен особый штат — камеристки, парикмахер… Красивая княг<иня> Мария Клавдиевна была предупредительна, мила, любезна. Самая изысканная лесть окружала артистку, и она охотно играла на великолепном Бехштейне. Завтраки, обеды, пикники сменялись излияниями двух прекрасных дам. Так шли дни в Талашкине.