Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991

Какие надежды прошлого года не оправдались? Какие — оправдались?

Какие надежды вы возлагаете на новый год?

<…>

Аркадий Стругацкий:

1. Надеялся на поправку здоровья. Что касается сбывшегося — количество наших книг, изданных в СССР, наконец-то приблизилось к количеству изданного за рубежом. И мы очень гордимся этим. Наша мечта — чтобы Стругацких можно было купить везде, когда захочешь, любому человеку.

2. Жду, когда же, наконец, закончатся коллизии между руководством СП РСФСР и Ленинградской и Московской писательскими организациями. Совершенно подсудные речи прозвучали на последнем пленуме правления СП РСФСР. Это переполняет чашу терпения.

<…>

25 марта Авторы встречаются в Москве.

25.02.90

Вчера Б. приехал (с Адочкой и с прострелом) писать ЖГП.

Разбирали дела.

Идея: в конце — драка, молодые жестоко избивают посланца (потом остается только плащ — a la Пристли [59]?)

26.02.90

Сделано 5 стр. 31

Вечером сделали 2 стр. 33

Пошли наносить удары, раздвигаясь и складываясь, как огромные циркули.

27.02.90

Сделали 6 стр.

И ЗАКОНЧИЛИ ЧЕРНОВИК НА 39 СТРАНИЦЕ

28.02.90

Трепались про будущее.

1.03.90

Б. с Адочкой уезжают.

В третьем номере «Уральского следопыта» публикуется материал «Фантастика и фантасты в перестройке». Во многих читательских письмах упоминаются АБС.

<…>

Ну, а теперь о фантастах. Я не понимаю, почему Аркадий Натанович скромничает. Именно он и Борис Натанович со своей социальной фантастикой были лучшими публицистами в застойные годы, они расшатывали саму административно-командную систему, заставляли нас активно мыслить. Пришлось мне некоторое время обучаться на философском факультете Киевского университета. Так вот, за чтение «Сказки о Тройке», «За миллиард лет до конца света», «Улитки на склоне» запросто в конце 70-х можно было схлопотать выговор, а то и быть отчисленным из вуза. Но мы читали, переписывали от руки. У меня «Сказка о Тройке» и сейчас хранится переписанная мной на первом курсе за три недели. Писал ночью, забившись в дальний угол подвала, при свете керосиновой лампы. Была у нас такая знаменитая лампа, «лампа доверия». При ней спорили до хрипоты, читали вслух «Час Быка» И. Ефремова, произведения Роя Медведева и другие, тогда запрещенные.

И самой популярной была фантастика. Она заставляла нас критически мыслить, оценивать положение в обществе. Скажу о троих писателях, которые занимали наши умы. Вернее, четыре их, просто братья Стругацкие для нас были одним целым, неразделимым. Их сочинения для нас были открытиями. За них ничего не жалко было отдать. Знаю по себе, за тоненькую книжицу отдал стипендию. Ну и сидел, как говорится, на воде и хлебе, хорошо, что была у нас выручка, подкармливали друг друга. Зато «Понедельник начинается в субботу» зачитали до дыр. И на семинарах по философии всегда использовали в споре аргументы, почерпнутые из этих книг. Хотя некоторые платили за это довольно большую цену. Насколько я знаю, ходили эти книги и среди рабочих. Не это ли лучшая публицистика!

<…>

Поток читательских писем в журнал «Знамя» по поводу прошлогодней статьи Ирины Васюченко «Отвергнувшие воскресенье» был столь велик, что игнорировать его стало, вероятно, уже невозможно. И в третьем номере журнала критик выступила с его обзором.

Когда мне предложили ответить на читательские письма, посвященные моей статье о творчестве братьев Стругацких «Отвергнувшие воскресенье» (1989, № 5), я не представляла, что меня ждет. «Только, знаете, там есть разные письма, — с оттенком сострадания попыталась подготовить меня сотрудница редакции. — Да вы не огорчайтесь. Когда мало-мальски дискуссионный материал, всегда так…»

Каюсь: предостережение показалось мне неуместным. Я отдавала себе отчет, что статья придется по душе не всем, возражения могут быть резкими и, чего доброго, обоснованными. Не имея претензий на обладание истиной в последней инстанции, нужно быть к этому готовой. Что с культурой полемики у нас не все в порядке, — тоже не новость. О чем же предупреждать?

Предупреждать было о чем. Некоторые послания оказались ошеломляющими. Не потому, что их авторы обнаружили в статье стиль, достойный комикса, «похоронную торжественность», легкомыслие и, о ужас, отсутствие чувства юмора. И даже не потому, что в одном из писем моя работа оценена как «полный провал», поскольку я не беру в расчет эволюцию Стругацких, упускаю из вида, что писатели не тождественны своим героям, что их произведения остры, неоднозначны и «побуждают к самостоятельному мышлению». Мне-то казалось, что я толкую о том же на всем протяжении статьи…

Но если бы это было все! Ленинградка Р. Баженова гневно отметает «придуманные» мною «чудовищные обвинения» в адрес писателей, которые «помогли выжить целому поколению 60–70-х годов». Москвич Ю. Ревич беспощадно уподобляет меня тем «охранителям святости культуры», что жаждут упразднить рок-музыку и даже Грина или Дюма способны привлечь к ответу за порчу нравов. Жители Казани А. и Е. Зеличенок советуют мне печататься в «Нашем современнике»; они поражены, каким образом автору статьи удалось вовлечь достойных людей, руководящих «Знаменем», в «грязную закулисную интригу», и требуют публикации своего письма, ибо в противном случае останутся опороченными «как доброе имя Стругацких, так и доброе имя целого журнала».

Напротив, в письме, подписанном «профессорско-преподавательским коллективом Куйбышевского государственного университета» (господи, неужели там был кворум?!), мою «писанину» клеймят, ссылаясь на «самые широкие круги читателей», которые «не принимают всерьез братьев Стругацких, нашедших для себя „золотую жилу“, штампуя сомнительную в художественном и идеологическом аспектах бездарную фантастику». В своем гневе коллектив охотно прибегает к крепким выражениям, оправдываясь тем, что идут они «от души»: проза Стругацких — «дрянцо», я повинна в «клакеризме», то бишь в продажности, и в «удивительной наглости», ибо осмелилась «талантливейшего, умнейшего фантаста И. Ефремова» сравнить со Стругацкими. (Обидно за И. Ефремова, действительно талантливого писателя и к тому же интеллигентного человека. Будь он жив, даже коллективная душа, может быть, постыдилась бы использовать его имя в подобном контексте.)

Скорбя о «неразборчивости уважаемого журнала», позволившего мне на своих страницах «натужно теоретизировать, одобряя и восхваляя» Стругацких, авторы письма теряются в догадках, почему «Знамя» пало так низко: «Что, Васюченко очень Нужный Человек? Конъюнктура? Связи? Личные или корпоративные интересы?»

На это, право, не придумаешь, что и ответить. Можно лишь посочувствовать студентам Куйбышевского университета. В учебном заведении, где преподавательский состав проявляет такую мощь и сплоченность, должно быть, атмосфера не из легких. Побуждения читателей, которые, не разобравши дела, бросаются на защиту Стругацких, понятнее и по сути человечнее. В памяти еще свежи разгромные кампании прежних лет — немудрено, если кто-то пугается малейшего критического замечания в адрес любимых авторов. Однако в результате поклонники Стругацких осерчали на меня за «невосторженный образ мысли»: ту самую провинность, что вызывала державный гнев дона Рэбы из повести «Трудно быть богом».

Здесь нет парадокса. Пока нам, словно бдительным пионерам из детских книжек, всюду мерещатся заговоры и закулисные интриги; пока в средневековом тумане угадывается знакомый силуэт мельницы-врага, мы недалеко ушли от высмеянного Стругацкими арканарского правосудия. Плоха моя статья или хороша, как считают — спасибо им — Я. Быховский из Москвы, И. Хухров из Ленинграда, Р. Стенникова из Волгограда, О. Гольденштейн из Кишинева (впрочем, посвятивший добрый десяток страниц критике моих «спорных положений»), — это едва ли должно быть поводом для озлобления. Пускай наше общественное сознание не свободно от средневековых понятий, но и тогда, как говаривал персонаж той же повести, не вижу, почему бы благородным донам не сохранить хоть немного старинного вежества.