Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991

По мнению авторов, книги должны войти в плоть и кровь поколений будущего, стать их неотъемлемой частью. Когда в повести «Попытка к бегству» Саул Репнин (человек XX века) объясняет людям будущего свое незнание реалий жизни века XXI тем, что он-де историк, «книжный червь», весь в книгах о прошлом, то герои ему не слишком-то верят, они скорее готовы допустить, что Саул — инопланетянин: для них самих, людей самых разных профессий, общение с книгами совершенно естественно, и они не понимают, как можно противопоставить Книги — и знание реальной жизни.

Остановимся поподробнее на этом уничижительном выражении «книжный червь». Если говорить откровенно, то сейчас, в 80-е годы, у нас, «самой читающей в мире стране», авторитет Книги вовсе не так высок, как мы это привыкли прокламировать. Причин тому много. Одна из них — десятилетия застоя в экономике и культуре, что отразилось впрямую в книгах — полуправдой, недосказанностью, а то и прямой фальшью, что не могло не породить скепсиса по отношению к печатной продукции вообще. Недаром в повести «Улитка на склоне», опубликованной во второй половине 60-х, мы уже находим горькие пассажи о книгах, которые «вселяют неверие и упадок духа, и не потому, что они мрачны или жестоки, или предлагают оставить надежду, а потому что лгут. Иногда лгут лучезарно, с бодрыми песнями и лихим посвистом, иногда плаксиво, стеная и оправдываясь, но — лгут. Почему-то такие книги никогда не сжигают и никогда не изымают из библиотеки… — разве что случайно, не разобравшись или поверив…».

С другой стороны, обыденное сознание стало привычно отделять мир Книги от мира Реальности — вне зависимости, что это были за книги; «книжные» ценности стали едва ли не синонимом мнимых ценностей. Затрудненный доступ, вследствие низких тиражей, к настоящей литературе (уж не говоря о том, какие произведения тогда и вовсе не попадали в печать), обветшавшие от частого употребления всуе лозунги типа «Книга — наш друг», «Книга — лучший подарок», засилье конъюнктурной серости на прилавках книжных магазинов и на стендах библиотек, донельзя заформализованная деятельность общества книголюбов — это и многое другое, в общем, работало не на авторитет Книги. К этому вольно или невольно приложили руку те деятели нашей словесности, которые неоднократно проводили мысль о том, что «книжная» культура — это еще далеко не все, что читающий может быть и некультурным, что земледелец, не читающий книг, куда интеллигентней «чересчур» ученого гуманитария. Рациональное зерно, которое, несомненно, есть в подобных высказываниях, исчезало при гипертрофированных претензиях к «книжникам», здравая мысль превращалась в свою противоположность. По ходу подобных рассуждений Homo Legens — «человек читающий» — оказывался в ряду не то с евангельскими начетчиками, «книжниками и фарисеями», не то с гетевским схоластом Вагнером. Традиционное уважение к любителям Книги подернулось ощутимой насмешливостью, слово «книгочей» неожиданно стало приобретать чуть ли не иронический оттенок…

Стругацкие одними из первых заметили этот перекос. И в своих произведениях поставили Книгу — в лучшем смысле этого слова — в один ряд с людьми, сделав ее героем повестей. Не случайно Перец, главный герой «Улитки на склоне», оказавшись, словно загнанный зверь, в библиотеке, доверяет именно книгам свои затаенные мысли о том, что же такое прогресс (не так давно мысли эти казались и вправду фантастическими): «…можно понимать прогресс как превращение всех людей в добрых и честных, и тогда мы доживем когда-нибудь до того времени, когда будут говорить: специалист он, конечно, знающий, но грязный тип, гнать его надо…». Этот разговор с книгами, когда несобственно-прямая речь персонажа незаметно переходит в авторскую, очень важен для понимания основной идеи повести, которая лапидарно может быть выражена строками А. Вознесенского: «Все прогрессы реакционны, если рушится человек…» Одновременно с этим указанный эпизод высвечивает еще одну тему, центральную для произведений Стругацких и потому тесно связанную с темой Книги, — «интеллигент и общество». В повести «Трудно быть богом», где нарисована выразительная картина феодального ада, звание «книгочея» оплачивается самой дорогой ценой — кровью. В описаниях жизни Арканара присутствуют гротеск, сгущение, экстремализация ситуации — впрочем, не в такой уж большой степени. Быть интеллигентом в Арканаре — значит быть отверженным, подвергаться ежедневно смертельным опасностям. «От грамоты, от грамоты все идет, братья…», «Я бы сделал что? Я бы прямо спрашивал: грамотный? На кол тебя! Стишки пишешь? На кол! Таблицы знаешь? На кол, слишком много знаешь», — «философствуют» лавочники в Арканарском королевстве. В небольших, но запоминающихся эпизодах по страницам повести проходят книгочеи — самые разные, ибо Стругацкие далеки и от идеализации, от схематического «гений и толпа». Вот писатель Киун, готовый пожертвовать жизнью, но сохранить свою книгу. Вот высокоученый медик Будах, отказавшийся готовить яд для заговора, вот поэт Цурэн Правдивый, лишенный «чести и имущества», который «пытался спорить, читал в кабаках теперь уже откровенно разрушительные баллады» и «дважды был смертельно бит патриотическими личностями». А вот сломленный драматург Гур Сочинитель, который «после беседы в кабинете дона Рэбы… сам бросал на Королевской площади свои книги в огонь». Стругацкие изображают вымышленный мир, но фантазия их зиждется отнюдь не на пустом месте: конфликты и трагедии, вспыхивающие в этом мире, — суть отражение реальных конфликтов настоящего или не столь отдаленного прошлого. Герои повести, земляне XXII века, обогащенные многовековым опытом истории своей планеты, попав невольно в свое собственное страшное прошлое, становятся «пророками, предсказывающими назад»: за травлей и уничтожением книжников, ученых, интеллигентов, за нивелировкой, ведущей к царству бессмысленной серости, они прозревают кровавый хаос фашизма — массовые расправы с инакомыслящими, концлагеря и газовые камеры Третьего рейха, костры из книг. И у землянина Максима Каммерера (повесть «Обитаемый остров»), оказывающегося на чужой планете в корпусе «легионеров» и не понимающего сначала, куда он втянут, спадает с глаз пелена после обыска в квартире гонимых «выродков», в котором он как «легионер» принимал участие: «Его вдруг осенило, что он нигде еще не видел такого количества книг, разве что в библиотеке». Он неожиданно для себя, но не просто по ассоциации, вспомнит: «…фашизм. Да. Гитлер. Освенцим. Расовая теория, геноцид. Мировое господство». «Болевые точки» прошлого и настоящего резко совмещаются, воспоминание писателя Феликса Сорокина (повесть «Хромая судьба») о сжигаемой в 1952 году «печатной продукции идеологически вредного содержания» лишает это прошлое всякой идилличности. Взгляд на общество сквозь призму книжных аутодафе и гонений на книжников — это, вне сомнения, «сильнодействующее средство», которое может не всем прийтись по душе. Однако не следует забывать, что, только откровенно назвав вещи своими именами, общество сможет преодолеть все дурное, что накопилось «в генах социума».

<…>

В другой статье, напечатанной в петрозаводском сборнике «Проблемы детской литературы», тот же критик анализирует «Повесть о дружбе и недружбе».

Творчество братьев Стругацких, уже с середины шестидесятых годов ставшее объектом пристального (и далеко не всегда доброжелательного) внимания критиков и литературоведов, продолжает оставаться в фокусе внимания и по сей день. Практически каждое произведение, написанное этими авторами, не прошло мимо исследователей современной НФ-литературы: А. Урбана, Т. Чернышевой, А. Зеркалова и других, в работах которых достаточно полно и глубоко — насколько это было возможно до середины восьмидесятых — проанализирована проблематика книг Стругацких и место каждого произведения в созданной писателями картине фантастического мира. В связи с этим выглядит досадным упущением тот факт, что одна из повестей Стругацких — «Повесть о дружбе и недружбе» (в сборнике «Мир приключений», М., 1980) — все-таки осталась практически не замеченной литературоведами, если не считать беглого упоминания о ней в одном из обзоров В. Гопмана в журнале «Детская литература». Можно предположить, что причина подобного отношения критики к повести объясняется отнюдь не какими-либо идейно-художественными просчетами писателей, а, скорее, определенной традицией, в силу которой сказочно-фантастическая повесть, ориентированная, на первый взгляд, исключительно на детскую аудиторию, могла показаться привыкшим к очевидному, легко поддающемуся вычислению подтексту «сказок» Стругацких литературоведам простой, даже примитивной и уж, во всяком случае, не лежащей в «основном русле» творчества писателей. В повести нет бьющего в глаза сарказма «Сказки о Тройке», нет сатирической остроты повести «Понедельник начинается в субботу» (А. Бритиков, например, вообще склонен однозначно определить эту «сказку для научных работников младшего возраста» только как памфлет). И — с другой стороны — нет здесь легко различимой за приключениями главного героя серьезной социальной проблематики, как в «Обитаемом острове» (характерно, что две последние книги, вышедшие в издательстве «Детская литература» и предназначенные «для среднего и старшего возраста», нашли благодарного читателя, в основном, среди взрослых). Напротив, авторы всем ходом сюжета «Повести…», выбором героем четырнадцатилетнего подростка, даже нехитрым заголовком, выдержанном как будто в духе добросовестного морализирования (друга выручать из беды — хорошо, а оставлять его в беде — дурно), словно нарочно стремились подчеркнуть вполне конкретного адресата «сказки» и отсутствие иных побудительных причин к написанию данного произведения, кроме как желание создать в самом деле незатейливую и поучительную историю для детей. Пожалуй, именно иллюзия простоты помешала исследователям преодолеть шаблоны и подвергнуть повесть обстоятельному разбору, оттолкнуться от рассмотрения не только общей идеи произведения, но и очень важных «частных» аспектов, что помогло бы увидеть в произведении много принципиально важного для творчества писателей, выявить полемический заряд повести, элементы пародии в ней, уяснить ее место в творчестве Стругацких и в современной им научно-фантастической литературе в целом, а также обратить внимание на специфические для писателей художественные приемы.