Дневник Марии Башкирцевой

У меня слабые глаза; если бы они ослабели настолько, что это помешало бы моей живописи, я возьмусь за скульптуру.

Среда, 28 февраля. Картина будет завтра кончена; я работала над ней девятнадцать дней.

Суббота, 3 марта. Тони пришел сегодня посмотреть картину. Он остался очень доволен ею. Одна из головок особенно хороша. «Вы никогда еще не делали ничего подобного, это очень мило, и прекрасные тона. Отлично, отлично! право славная вещица!..» и так — в течение довольно долгого времени. Словом все обстоит, как нельзя лучше!.. Не могу верить!

Да почему же это такое я не прихожу в восторг? Ведь никогда еще он не говорил мне ничего подобного. И нельзя сказать, чтобы я подозревала его в лести. О, нет!.. Но я могла бы сделать еще лучше; так мне кажется, по крайней мере, и я постараюсь добиться этого во второй фигуре…

Среда, 14 марта. Наконец пришел взглянуть на картину и Жулиан. Я не просила его об этом. Был только обмен писем, несколько колких — с обеих сторон. Но он чувствует свою неправду, а я скромно торжествую.

Он нашел, что картина очень хороша.

Четверг. 15 марта. В три часа я еще работала, когда собралось столько народу, что пришлось все бросить. Madame и m-lle Канробер, Божидар, княгиня и другие. Вся эта компания отправляется к Бастьену смотреть его картину Любовь в деревне. Среди виноградника спиной к публике стоит девушка, опустив голову, вертя цветочек в руках; она опирается о забор; по другую сторону забора молодой парень лицом к зрителю; он опустил глаза и смущенно теребит свои пальцы. Эта картина полна чарующей поэзии и самого тонкого чувства. Об исполнении уже и говорить нечего; это сама правда. Это не живописец только, — это поэт, психолог, метафизик, творец!

Четверг, 22 марта. Вчера я позвала двух техников, которые сделали мне каркас для моей статуи. И сегодня я уже нарисовала ее, придав ей желаемое движение… Я сильно увлечена… по части живописи — «Святых жен», которых я постараюсь окончить этим же летом; в скульптуре — моя Ариадна просто не даст мне покою. А пока я делаю эту женскую фигуру, которая соответствует по позе моей другой Марии, — той, которая стоит, но только в статуе и без одеяния; и потом эта молодая девушка, из нее могла бы выйти прелестнейшая Навзикая. Она уронила голову на руки и плачет. И в ее позе столько непосредственности, такое отчаяние, такая тоска, и что-то такое молодое, искреннее, что я сама охвачена волнением.

Навзикая, дочь царя феаков, — один из прелестнейших образов древности. Образ обрисованный на втором плане, но глубоко трогательный и привлекательный.

Она влюбилась в Одиссея, слушая рассказ о его приключениях в то время, как стояла опершись на колонну розового мрамора во дворце своего отца. Они не обменялись ни одним словом после этого; он уезжает искать свою страну, возвращается к своим делам. А Навзикая остается на берегу, смотря за удаляющимся белым парусом, и когда все опустело на голубом горизонте, она роняет на руки свою голову и, закрыв лицо пальцами, не думая о своей красоте, приподняв плечи и придавив руками грудь, отдается слезам.

Воскресенье, 25 марта. Со вчерашнего дня я в ужаснейшей тревоге; вы сейчас поймете почему.

Приходит В. и спрашивает получила ли я какие-нибудь известия из Салона.

— Нет, ничего решительно. — Как? вы ничего не знаете? — Ровно ничего. — Вы приняты. — Я право ничего не знаю. — Да, кончено; и теперь уже дошли по фамилиям до буквы С. — Вот и все! Я едва нишу, руки так и дрожат, я чувствую себя совсем разбитой.

Я не сомневалась, что я «принята!»

Я рассылаю депеши во все концы, а через пять минут получаю записку от Жулиана, которую привожу дословно:

«О, святая наивность!.. Вы приняты по крайней мере с №8, потому что я знаю одного из членов, который требовал для вас №2. Теперь победа!.. Мои душевные поздравления!»

Среда, 27 марта. Я только что пересматривала Одиссею. Гомер не дает сцены, которую я себе представила. Правда, что она должна служить неизбежным, вполне логическим выводом из всего предшествующего. Речи Улисса, полные похвал и удивления при его встрече с Навзикаей на берегу, должны были неизбежно вскружить ей голову; впрочем, она ведь и сама говорит об этом своим подругам.

Она принимает его за какого-нибудь бога, он выражает по отношению к ней те же чувства… Словом, это уж непременно так.

Перечту еще раз слова Улисса. Когда он появляется нагой и испачканный перед молодыми девушками, все они разбегаются. Навзикая остается одна.

«Сама Афина возбуждает в нем эту решимость». Этот старый интриган, так много переживший на своем веку, но все еще прекрасный, нуждается в одежде и покровительстве; и обращаясь к Навзикае, он сравнивает ее с Дианой. Следовательно, она должна быть высока, прекрасна и стройна. «Глаза его, говорит он, еще никогда не видели такой смертной». И затем он сравнивает ее с стволом пальмы, которая поразила его до остолбенения, когда он увидел ее в Делосе около алтаря Аполлона, в путешествии, которое он сделал в сопровождении многочисленного народа и которое было для него источником величайших несчастий.

Таким образом он в этих немногих словах одновременно расточает ей такую тонкую лесть и обрисовывает себя в самом поэтическом свете, как человек выдающегося и возбуждающего живейший интерес своими несчастиями; он представляется как бы преследуемым богами. Невозможно, чтобы эта девушка, удостоившаяся по своему уму и красоте сравнения с бессмертными, не была бы при этом сразу охвачена необыкновенным чувством, — особенно в виду ее настроения, возбужденного сном предшествующей ночи.

Пятница, 30 марта. Я работала сегодня до шести часов, в шесть часов было еще светло; я отворила двери на балкон и села слушать звон, разносившийся из церквей, дыша весенним воздухом и играя на арфе.

Я так спокойна. Я славно поработала, потом вымылась оделась в белое, поиграла на арфе, и теперь взялась за перо; чувствуя себя спокойной, удовлетворенной, я вполне наслаждалась этой созданной мной обстановкой, где все у меня под руками… И так хорошо жить, этой жизнью… в ожидании будущей славы. Но если бы она и пришла, слава, — я отдавалась бы ей вполне каких-нибудь два месяца в году, а остальные десять месяцев проводила бы, запершись от всех и отдаваясь работе…

Что меня мучит так это, что нужно будет выйти замуж. Тогда уж больше не будет ни одной из этих низменных тревог тщеславия, от которого я не могу отделаться.

— Почему это она не выходит замуж?.. Мне дают двадцать пять лет, и это меня бесит; тогда как, раз выйду замуж… Да, но за кого? Если бы я была здорова, как прежде… А теперь нужно, чтобы это был человек добрый и деликатный. Нужно, чтобы он любил меня, потому что я не настолько богата, чтобы поставить себя независимо от него, во всех отношениях.

Во всем этом я не уделяю никакой роли моему сердцу. Да ведь нельзя всего предвидеть, и потому — это зависит… И потом, может быть, никогда ничего подобного и не случится…

Только что получила следующую записку:

«Дворец Елисейских полей. Общество французских художников, устроителей ежегодных выставок изящных искусств.

Пишу вам не выходя из зала jury, чтобы сообщить вам, что головка-пастель имела истинный успех. От души вас с этим приветствую. Нечего и говорить, что ваши работы были приняты прекрасно.

На этот раз — это уж настоящий успех для вас, и я очень этим счастлив.

Тони Робер-Флери».

Вы, может быть, думаете, что я обезумела от радости? Я вполне спокойна. Я должно быть не заслуживаю того, чтобы испытать большую радость, потому что даже такое радостное известие застает меня в таком настроении, что все это кажется мне в порядке вещей. Я сдержанна именно как человек, который боится что «это невозможно, потому что это слишком хорошо». Я боюсь обрадоваться преждевременно… и вообще напрасно…