Суворов

14 сентября французский генерал Сульт разбил австрийцев на нижней Линте. Были убиты генерал Готце и его начальник штаба. Неудачи австрийского корпуса «распространялись справа налево, словно чумная зараза». Имея решительный перевес над французами на верхней Линте, генералы Елачич и Линкен распоряжались столь неудачно и вели себя так малодушно, что принуждены были дать команду к поспешному отступлению.

Теперь французам на всем швейцарском театре войны противостоял один Суворов со своей маленькой армией, измученной долгим переходом, лишенной продовольствия и артиллерии. Энергичный Массена уже предпринимал меры, чтобы запереть противника в Муттентале, откуда имелось только два выхода — на Швиц и на Гларис. Сам он оставался с частью войск в Швице, а остальные послал генералу Молитору, который перекрыл путь на Гларис. Бригада из дивизии Лекурба сторожила тропинку через Росшток. Казалось, армию Суворова ожидает неминуемое поражение. Выезжая из Цюриха, Массена обещал пленным русским офицерам, что вскорости привезет к ним фельдмаршала и великого князя.

Можно представить себе страдания великого полководца, преданного австрийцами! Даже солдаты, еще не знавшие толком о поражении Римского-Корсакова, замечали, что с Суворовым творится неладное. Свойственник сержанта Старкова, служивший в сводном гренадерском батальоне, на вопрос: «Что с отцом нашим?» — рассказывал солдатам Ребиндерова полка:

— Здоров-то отец наш здоров, да что-то сильно невесел. Я прошлый день стоял при его квартире в карауле, и в этот день были у него все генералы и великий князь. Долго, часа три-четыре, пробыли у отца начальники. О чем был у них совет, никто не знает: вокруг стояли часовые. Генералы, выходя от Александра Васильевича, находились в каком-то восторженном и тревожном состоянии. У всякого лицо было грозное, а особенно у Вилима Христофоровича Дерфельдена и у князя Петра Ивановича Багратиона.

Это был знаменитый военный совет 18 сентября, посвященный предстоявшему подвигу. Для свершения этого подвига требовалось единодушие всех и каждого, подъем нравственных сил до последнего предела. На совет были приглашены русские: генерала Ауфенберга не позвали.

4

Герб А. В. Суворова по его рисунку.

Прибывший первым к Суворову князь Багратион застал его в полном фельдмаршальском мундире русских войск и при всех орденах. Он быстро расхаживал по комнате. Расхаживая, Суворов отрывисто говорил сам с собою:

— Парады!.. Разводы!.. Большое к себе уважение… обернется: шляпы долой! Помилуй Господи, да и это нужно, да вовремя… А нужнее знать, как вести войну. Знать местность, уметь расчесть. Уметь не дать себя в обман. Уметь бить! А битому быть не мудрено! Готце! Да они уже привыкли — их всегда били! А Корсаков, Корсаков — тридцать тысяч, и такая победа, равным числом неприятеля! Погубить столько тысяч? И каких? И в один день? Помилуй Господи!..

Суворов все ходил и говорил, не обращая внимания на Багратиона. Тот понял, что мешает, и вышел вон. Вскорости прибыли великий князь Константин Павлович, все генералы и некоторые полковники. Фельдмаршал встретил вошедших поклоном, стал, закрыл глаза и задумался. Казалось, он боролся с мыслями, желая сказать о бедствии, постигшем русских. Все молчали. Но не прошло и минуты, как Суворов встрепенулся, открыл глаза, и взор его как молния поразил пришедших.

— Корсаков разбит и прогнан за Цюрих! Готце пропал без вести, и корпус его рассеян. Прочие австрийские войска — Елачича и Линкена, шедшие для соединения с нами, опрокинуты от Глариса и прогнаны. Итак, весь операционный план изгнания французов из Швейцарии исчез!..

Фельдмаршал начал излагать все интриги и препятствия, чинимые ему бароном Тугутом с его гофкригсратом. Он напомнил об обещании принца Карла не оставлять со своей шестидесятитысячной армией Швейцарии до прихода русских, а затем об уготованной австрийцами новой пагубе, когда в Беллинцоне русские не нашли мулов и простояли несколько дней…

— Выйди мы из Беллинцоны 4 сентября, — воскликнул Суворов, — мы были бы в Муттентале 10-го или 11-го, и Массена никак не посмел бы двинуться со своею дивизиею на поражение Корсакова и Готце!

Русский фельдмаршал прервал свою речь, закрыл глаза и снова задумался. По-видимому, он давал время генералам вникнуть в смысл сказанного. Все были взволнованы. Багратион чувствовал, как кипела в нем кровь и сердце, казалось, хотело вылететь из груди. Никто, однако, не промолвил ни слова. Все ожидали речи полководца, коварством поставленного в гибельное положение.

Суворов продолжал:

— Теперь идти нам вперед, в Швиц, невозможно. У Массена свыше шестидесяти тысяч, а у нас нет и полных двадцати. Идти назад — стыд! Это значило бы отступать, а русские и я никогда не отступали! Мы окружены горами. У нас осталось мало сухарей на пищу, а менее того боевых артиллерийских зарядов и патронов. Перед вами враг сильный, возгордившийся победою… Победою, устроенной коварной изменой! Со времен дела при Пруте при государе императоре Петре Великом русские войска никогда не были в таком гибелью грозящем положении, как мы теперь. Никогда! Повсюду были победы над врагами, и слава России с лишком восемьдесят лет сияла на ее воинственных знаменах и неслась гулом от востока до запада. И был страх врагам России, и защита, и верная помощь ее союзникам… Но Петру Великому изменил мелкий человек, ничтожный владетель маленькой земли, зависимый от сильного властелина… А императору Павлу Петровичу изменил кто же? Верный союзник России — кабинет великой, могучей Австрии, или, что все равно, правитель ее, министр Тугут с его гофкригсратом! Нет, это уже не измена, а явное предательство, чистое, без глупостей, разумное, рассчитанное предательство русских, столько крови своей проливших за спасение Австрии.

Суворов оглядел своих генералов:

— Помощи теперь нам ожидать не от кого. Одна надежа на Бога, другая — на величайшую храбрость и на высочайшее самоотвержение войск, вами предводимых. Это одно остается нам. Нам предстоят труды, величайшие в мире: мы на краю пропасти!..

Он умолк, снова прикрыл глаза и воскликнул:

— Но мы русские! Спасите, спасите честь и достояние России и ее самодержца! — С этим последним возгласом старый фельдмаршал стал на колени.

«Мы, сказать прямо, остолбенели, — вспоминал Багратион, — и все невольно двинулись поднять старца героя… Но Константин Павлович первым быстро поднял его, обнимал, целовал его плеча и руки, и слезы из глаз его лились. У Александра Васильевича слезы падали крупными каплями. О, я не забуду до смерти этой минуты! У меня происходило необычайное, никогда не бывавшее волнение в крови. Меня трясла от темени до ножных ногтей какая-то могучая сила. Я был в незнакомом мне положении, в состоянии восторженном, в таком, что, если бы явилась тьма-тьмущая врагов или тартар с подземными духами предстал предо мною, — я готов бы был с ними сразиться… То же было и со всеми тут находившимися. Все мы будто невольно обратили глаза свои на Вилима Христофоровича Дерфельдена, и наш взгляд ясно ему сказал: говори же ты, благороднейший, храбрый старец, говори за всех нас!»

И старший после Суворова Дерфельден начал:

— Отец наш Александр Васильевич! Мы видим и теперь знаем, что нам предстоит. Но ведь и ты знаешь нас, ратников, преданных тебе душою, безотчетно любящих тебя. Верь нам! Клянемся тебе перед Богом за себя и за всех! Что бы ни встретилось, в нас ты, отец, не увидишь ни гнусной, незнакомой русскому трусости, ни ропота. Пусть сто вражьих тысяч станут перед нами, пусть горы эти втрое, вдесятеро представят нам препон, — мы будем победителями и того и другого. Все перенесем и не посрамим русского оружия! А если падем, то умрем со славою!.. Веди нас куда думаешь, делай, что знаешь: мы твои, отец! Мы русские!

— Клянемся в том пред всесильным Богом! — воскликнули все вдруг.