Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

— А напрасно. Хотелось бы мне, чтобы вы последовали моему совету.

Сколько же должно было произойти, чтобы я сполна оценила дальновидный и точный совет великодушного человека!

Выслушав мой рассказ и о встрече с юристом, и о разговоре с Родионом Евгеньевичем, Колюшка сказал:

— К сожалению, Малахов прав. Это наиболее верный шаг. Так и следует сделать.

— Что? Уворовывать собственного сына, на которого у меня все права? Даже метрики на сына у меня. У Юрика моя фамилия.

— Ты не понимаешь, с какими опасными людьми имеешь дело.

— Ну а ты? Как ты? Как я без тебя? Ведь мы решили, что я беру Юрика и буду устраиваться на работу в Княж-Погосте.

На этот вопрос ответа не находили ни он, ни я. Освобождение — это воля, Юрик и… разлука с Колей. Стоило только об этом заговорить, как Коля в который раз повторял одну более чем странную фразу:

— Я сказал тебе, что скоро буду по ту сторону зоны! В этих словах не было реального смысла. Я относила сказанное к одному: утешает. И категорически не допускала до сердца мысль о том, что удачный (как считали все) побег Николая Трофимовича засел в его сознании как выход.

Ближе к освобождению навалилась уйма дел. То и дело, уклоняясь от дозволенного пропуском маршрута, я бегала по всем возможным пунктам и разузнавала, где могу устроиться на работу. Нет ли места в управлении? Нет ли в поликлинике? Не раздумал ли Сенечка Ерухимович взять меня в филиал Сыктывкарского театра, если не устроюсь нигде? (Он перешел туда на работу в качестве администратора). Надо было подыскать и жилье.

Неожиданно меня вызвал на разговор Георгий Львович Невольский.

— Тамара Владиславовна, у меня к вам большая просьба. Хочу просить, чтобы вы поселились у моей Кларочки. Комната у нее большая. Она вам будет рада. Нижайше прошу согласиться.

Георгий Львович хотел помочь и мне, и своей пухленькой, миловидной жене Клавочке, которая, по соображениям нашего замдиректора, стеснялась бы при мне выпивать, к чему так пристрастилась после освобождения.

Илья Евсеевич через кого-то попросил зайти к нему в управление.

— Когда будете получать документы, напишите заявление, что уезжаете отсюда, и укажите как можно более отдаленный пункт, чтобы я мог выписать вам на дорогу деньги. (Лагерь оплачивал стоимость железнодорожного билета до места, указанного освобождающимся).

До освобождения оставалось двенадцать дней, когда ТЭК получил приказ выехать на Север.

Заходясь от страха, что второй отдел спохватится и меня уже не пустят в поездку, я погрузилась вместе со всеми в вагон. За каждый день, час, минуту, проведенные с Колей, я готова была вытерпеть что угодно. Только бы уехать вместе с ним! Все-таки двенадцать дней вместе. Но прошел день, а нас все не цепляли к составу. И второй отдел спохватился. Поздно вечером 21 января, за девять дней до освобождения, в дверь вагона заколотили прикладом:

— Петкевич велено вернуть на колонну. Вот оно! Все! Конец.

Стащив с нар свой деревянный чемодан, ощущая только дрожь и холод, я стала прощаться с моими товарищами.

— Держись!.. Смотри у нас!.. Как-нибудь все наладится… Нас не забывай… — говорили мне, не пряча слез. — Мы в тебя верим. Ты у нас вон какая!.. И как же это без тебя?.. Выше нос! Это же воля! Свобода!

Пришедшие за мной вохровцы торопили.

Мы с Колюшкой сошли с вагона. Поздний вечер. Тьма. Лютый январский мороз. Рельсы, пути. Двое конвоиров с автоматами. Звезды в вышине.

Если и было тогда что-то живым, то не я и не он. Приговоры с различием сроков раздирали нашу с ним жизнь на части.

— Хватит. Пошли, — пресек прощание один из вохровцев. Мы не могли отойти друг от друга. Как это взять и своими ногами сделать от Коли шаг в сторону? Оставить его на пять лет одного за проволокой? Опять конвойное требование: «Хватит! Пошли!» И еще… И еще.

Едва я вслед за охранниками дошла до поворота дороги, как никогда не срывавшийся, сдержанный Коля нечеловеческим голосом закричал:

— То-о-оми-и-и!

Крик тот не только повис, но и пророс через лед и землю Коми. Услышав его, конвоиры смолкли. Не посмели одернуть.

Не помня себя, мы с Колюшкой рванулись обратно друг к другу.

Девять дней до освобождения я прожила на сельхозколонне вслепую, в надсадной тоске по Коле и диком страхе перед будущим.

Вдруг до сознания дошла реальность: ведь я освобождаюсь. Ни при каких обстоятельствах меня уже в зону потом не пропустят. Это значит, что я никогда больше не увижу Александра Осиповича.

Я отправилась к начальству КВО просить разрешения съездить на Ракпас. Отказали. Я просила опять и еще. В конце концов, измыслили командировку с «проверкой красного уголка».

Сквозь сильный снежный буран на Ракпас с трудом пробивалась не только я, но и буксующие грузовики. Я сошла на обочину, подняла руку: «Возьмите!» Кто-то сжалился.

В Ракпасе долго не пускали в зону: «Непонятно, что за проверка. Непонятно, кто прислал. Что за командировка?» Попросила сообщить в зону Борису: «Приехала. Не пускают». Борис побежал к командиру. Убедил. Впустили.

Александр Осипович лежал в лазарете с пневмонией. Я села возле его больничной койки в мрачной, холодной палате.

— Тамарочка приехала! Ах ты моя Тамарочка! Сумела-таки приехать! — тихим и слабым голосом восклицал он. — Приехала, чтобы попрощаться. Все-таки приехала? Да, да, попрощаться.

Не жалуясь ни на здоровье, ни на одиночество, он держал меня за руку и повторял:

— Ко мне при-е-ха-ла Тамарочка. Приехала. Ко мне. Спасибо!

Подошел доктор Владас Шимкунас напомнить:

— Обещали долго не сидеть.

А сказать надо было много! О том, как он дорог, как нужен мне, что я уцелела благодаря ему…

— Мы ведь с тобой больше не увидимся, Тамарочка. Не перебивай. Не увидимся! Выслушай мое завещание. Вот оно: как только сумеешь, родная, желательно поскорее, при первой же возможности поезжай в Одессу к моей Олюшке. Познакомься. Расскажи ей про меня. Именно ты сумеешь это сделать. Я знаю, вы полюбите друг друга. Да, да. Полюбите. Вот, пожалуй, и все. Других просьб нет.

Я пообещала. Поклялась.

В лазарет вбежал Борис:

— Я жду вас.

«Зачем он торопит? Неужели ничего не понимает?»

— Ты на него не сердись, — сказал Александр Осипович, — ему ведь тоже очень худо. Ты у нас максималистка. Мне жаль, что ты про него чего-то не поняла. А вот он очень про тебя все знает. Простись с ним дружески, Тамарочка. Так будет правильно.

Борис успел приготовить угощение.

— Хотите что-нибудь из этого? — широким жестом указал он на стену, где висели его картины. Я огляделась.

— «Аленушку» Васнецова.

Он усмехнулся:

— Что ж. А «Грачей» от меня в придачу.

Не дождавшись от меня, сухой и колючей, хоть какого-то теплого слова, Борис раздраженно бросил:

— А знаете, Зорюшка, у вас нет сердца!

Верно! У меня его не было! Оно было отдано Коле. Именно этого Борис не понимал. Этому не верил. Я ушла. Он догнал:

— Да не сердитесь. Счастья вам на воле! Счастья желаю я вам.

Перед выходом из зоны я еще раз забежала к Александру Осиповичу.

Буран не прекращался. Машины не шли. С картинами Бориса под рукой я пробивалась к Княж-Погосту. Километра через три из леса выехал самосвал и подобрал меня, в голос плакавшую вместе с вьюгой обо всем, что уже было пережито, что есть и еще будет.

Мне вспомнилась встреча с Тамарой Цулукидзе после гибели ее сына. Увидела ее случайно, зайдя в княж-погостский Дом культуры. Она была совсем потухшей. Я робко спросила ее:

— Как живете?

Слегка приподняв плечо, она ответила:

— Живу? Я презираю себя за то, что живу, за то, что осталась жить после Сандика.

Тон и слова глубоко запали в душу.

Наступило серое, пасмурное утро 30 января 1950 года. Прошло ровно семь лет с того утра во Фрунзе, когда женщина в каракулевом манто возникла у калитки дома, чтобы арестовать меня.