Царственный паяц

- Вы такая эстетная, вы такая бутончатая! — шептал ты каждой из нас. -

Властелинша планеты голубых антилоп!

И даже когда мы в гостиной —

В желтой гостиной из серого клена с обивкою шелковой, —

угощали визитеров кексом, у тебя, как у Данте, в душе возникали сонеты. Ты один

был нашим менестрелем, и как грациозно-капризны бывали твои паркетные шалости!

Как мы жемчужно смеялись, когда однажды ты заказал в ресторане мороженое из

сирени (мороженое из сирени!) И в лилию налил шампанского. Или подарил нам боа из

кудрявых цветов хризантем! Гордец, ты любил уверять, что у тебя, в твоей родной

Арлекинии, есть свой придворный гарем:

У меня дворец пятнадцатиэтажный,

У меня принцесса в каждом этаже!

И странно: тебе это шло, тебе это было к лицу, как будто ты и вправду инкогнито-

принц, и все женщины - твои одалиски, и это ничего, что у рябой коровницы ты снимал

в Козьей Балке дачу: эту дачу ты звал коттеджем, а ее хозяйку сиятельством; дворник у

тебя превращался в дворецкого, кухарка Маланья в субретку, и даже мы, белошвейки,

оказались у тебя принцессами:

— Я каждую женщину хочу опринцессить! — таков был твой гордый девиз.

Но что же делать принцессам без принца? О, воскресни, наш милый принц!

III

Тут непременно случится великое чудо. Из гроба послышится жуткий и сладостный

голос того, кого мы так горько оплакиваем:

«Гарсон! сымпровизируй блестящий файв о’клок!» - и шикарный денди-поэт,

жеманно и кокетливо потягиваясь, выпрыгнет из фешенебельного гроба: —

Шампанского в лилию! Шампанского в лилию! — И закричит шоферу-похоронщику:

Как хорошо в буфете пить крем-де-мандарин!

За чем же дело стало? - К буфету, черный кучер!

IV

Многие, конечно, догадались, что герой этой странной повести наш

фешенебельный, галантный поэт, лев сезона, Игорь Северянин.

269

Я только вчера прочитал его книгу, и теперь в душе осколки его строф:

— Ножки пледом закутайте, дорогим ягуаровым...

— Виконт сомневался в своей виконтессе...

— Вы прислали с субреткою мне вчера хризантемы...

— Дворецкий ваш... на мраморной террасе...

— Mingon с Escamillio! Mingon с Escamillio! Шампанское в лилии святое вино!

О, лакированная, парфюмерная, будуарно-элегантная душа! Он глядит на мир

сквозь лорнет, и его эстетика есть эстетика сноба. О чем бы он ни говорил: о Мадонне,

о звездах, о смерти, я читаю у него между строк:

- Гарсон! сымпровизируй блестящий файв о’клок.

Его любимые слова: фешенебельный, комфортабельный, пикантный. Не только

темы и образы, но и все его вкусы, приемы, самый метод его мышления, самый стиль

его творчества определяются веерами, шампанским, ресторанами, бриллиантами. Его

стих, остроумный, кокетливо-пикантный, жеманный, жантильный, весь как бы

пропитан этим воздухом бара, журфикса, кабарэ, скетинг-ринга. Характерно, что он

ввел в нашу поэзию паркетное французское сюсюканье и стрелку называет пуантом,

стул — плиантом, молнию — эклером и даже русскую народную песню озаглавливает

«Chanson Russe». Фиоль, шале, буше, офлёрить, эксцессерка, грезёрка, сюрпризёрка —

на таком жаргоне он пишет стихи, совсем как (помните?) мадам де Курдюков:

Вам понравится Европа.

Право, мешкать иль не фо па,

А то будете малад,

Отправляйтесь-ко в Кронштадт.

Же не её па, же нире па,

Же не манж па де ла репа.

И не странно ли, не изумительно ли, что все же, несмотря ни на что, его стих так

волнующе-сладостен! Дух дышит, где хочет, и вот под вульгарною личиною сноба

сильный и властный поэт. Бог дал ему, ни с того ни с сего, такую певучую силу,

которая, словно река, подхватит тебя и несет, как бумажку, барахтайся сколько хочешь:

богатый музыкально-лирический дар. У него словно не сердце, а флейта, словно не

кровь, а шампанское! Сколько бы ему ни было лет, ему вечно будет восемнадцать. Все,

что увидит или почувствует, у него претворяется в музыку, и даже эти коляски,

кабриолеты, кареты, - ведь каждая в его стихе звучит по-своему, имеет свой

собственный ритм, свой собственный стихотворный напев, и мне кажется, если б

иностранец, не знающий ни слова по-русски, услышал, например, эти томные звуки:

Я в комфортабельной карете на эллипсических рессорах Люблю заехать в

златополдень на чашку чаю в женоклуб, -

он в самом кадансе стиха почувствовал бы ленивое баюкание эластичных

резиновых шин. И какой сумасшедшей музыкой в его стихотворении «Фиолетовый

транс» отпечатлен ураганный бег бешено ревущего

автомобиля. Как виртуозно он умеет передать самой мелодией стиха и полет

аэроплана, и качание качелей, и мгновенно мелькнувший экспресс, и танцы, особенно

танцы:

И пела луна, танцевавшая в море!

Даже свои поэзы он означает, как ноты: соната, интермеццо, berceuse. Про какую-то

женщину он говорит:

Она передернулась, как в оркестре мотив!

Конечно, он нисколько не Бах и не Вагнер, скорое всего он Массне, салоннейший из

композиторов, коего благоговейно воспевает. Один критик даже рассердился: можно ли

воспевать такого сноба, — но кого же и воспевать поэту-снобу! Он верен себе во всем.

270

Давайте решим на минуту, что снобизм, пшютизм, как и все остальное, имеют право

излиться в искусстве и что от художника нам нужно одно: пусть он полнее, пышнее,

рельефнее выявит пред нами свою душу, не все ли равно какую. Мелодекламация

дамски-альбомных романсов нашего галантного поэта и какие-нибудь гимны Ра,

псалмы Ксочиквецали — перед лицом Аполлона равны.

V

Эта салонность поэзии как будто и неуместна теперь. Светозарный Игорь

Северянин, милый принц, он явился как будто не вовремя. Ведь нынче в моде,

напротив, пещерность, звериность, дикарство; поэты из сил выбиваются, как бы

позверинее рявкнуть. Кто же поймет и полюбит теперь

[Его] волшебные сюрпризы,

[Его] ажурные стихи!

Нынче даже тонкие эстеты, парнасцы, как, например, Гумилев, вдруг записались в

Адамы: основали секту адамистов, первобытных, первозданных людей.

- Как адамисты, мы немного лесные звери! — уверяют эти господа. — Сбросим же

с себя «наслоения тысячелетних культур»! Все эти адамисты, как и эгофутурист Игорь

Северянин, — живут в Петербурге и порождены Петербургом.

А московским кубофутуристам нечего больше и сбрасывать. Они уже все с себя

сбросили: грамматику, логику, психологию, эстетику, членораздельную речь, - визжат,

верещат по-звериному:

Сарча кроча буга на вихроль!

Зю цю э спрум!

Беляматокияй!

«То было и у диких племен», - поясняет их апостол Крученых. Вот воистину

модный девиз для всех современных художеств: «Го было и у диких племен». Тяга к

дикарю, к лесному зверю, к самой первобытной первобытности есть ярчайшая черта

нашей эпохи; сказать про творение искусства: «Го было и у диких племен», - нынче

значит оправдать и возвысить его. Пусть Игорь Северянин, как хочет, жеманничает со

своими кокотессами-принцессами в желтой гостиной из серого клена с обивкою

шелковой, — на него со всех сторон накинутся с бумерангами, дубинами, скальпами

кубисты, футуристы, бурлюкисты: сарча, кроча, буга на вихроль! - и, не внемля его

французскому лепету, затопчут бедного поэта, как фиалку. Долой финтифлюшки, и в

той же гостиной на всех шифоньерках расставят явайских, малайских, нубийских

кривоногих пузатых идолов, по-шамански завопят перед ним: зю цю э спрум!

Беляматокияй!

«Сбросим с себя наслоения тысячелетних культур!» — таков бессознательный

лозунг новейших романов, поэм, философий, статуй, танцев, картин.

«О, большие черные боги Нубии!» — взывает один кубофутурист и, свергая