Непостижимая Шанель

Но прежде, чем он успел подписать контракт, швейцарская полиция попросила его немедленно покинуть страну. Серьезная неприятность. Шелленберг перенес ее лучше, чем можно было ожидать. Еще больше, чем у Шанель, вне бытие приняло у него характер навязчивой идеи. Он, вне игры? Раз его изгоняют, значит, он существует, не так ли? Значит, его боятся. Тогда как в Италии… Он нашел приют в Палленце, на берегу Лаго-Маджоре, в доме, все расходы по которому несла Габриэль [144]. И там Шелленберг познал худшее для шпиона унижение: за ним перестали следить. Он, глава немецкой разведки, он, молодой и красивый Шелленберг, ставший эсэсовцем из любви к форме, больше никого не интересовал, даже местную полицию. Он погрузился в меланхолию. Здоровье его ухудшалось. Виза в Мадрид, полученная без малейших трудностей, лишила поездку всей прелести. И тем не менее с каким сладострастием он думал о тысяче предполагаемых трудностей, которые могли бы возникнуть и помешать ему поехать туда, чтобы заключить мир с его старым врагом, Отто Скорцени [145]. Примирение произошло спокойно. Казалось, что все относились к Шелленбергу только как к мирному туристу. Какая насмешка…

В это время в Швейцарии Габриэль переживала из-за него неприятные сюрпризы. Агент, которому Шелленберг подал самые большие надежды, оказался мошенником. Он довольно быстро установил, что между Шелленбергом и Габриэль Шанель существовала связь. Он использовал свое открытие, чтобы «позорно шантажировать» ее, и потребовал в обмен за свое молчание «крупную сумму денег» (из письма Ирен Шелленберг Т. Момму). Сумма была ему выплачена. По-прежнему ей надо было кому-то платить, чье-то молчание покупать. Неужели до конца жизни ей придется избегать ловушек?

31 марта 1952 года в одной из туринских клиник умер Шелленберг. Ему было сорок два года. Исчез главный свидетель операции «Шляпа». Что это значило для Габриэль? Мрак наконец окутал самый компрометирующий эпизод ее жизни. Веры не было в живых, Шелленберга тоже. Она знала, что ей нечего бояться со стороны Вериного мужа, тому было известно все, но он никогда не опустился бы до того, чтобы проронить хоть слово.

Оставался Теодор Момм. Само собой, в том, что касалось Момма, она знала, что беспокоиться нечего. Он был нем как могила. Он скорее бы умер, чем дал бы повод для самого невинного вопроса.

У Габриэль не раз был случай порадоваться этому.

В 1952 году Момм охладил пыл даже госпожи Шелленберг, к которой между тем хорошо относился, отсоветовав ей поддерживать с Габриэль переписку:

Можно ли более ясно дать понять женщине, только что потерявшей мужа, что она навязчива? Годы спустя храбрая женщина, которой по-прежнему приходилось сражаться, напрасно добивалась свидетельства Габриэль в долгом процессе, возбужденном ею против различных швейцарских мошенников, утверждавших, что они являются единственными владельцами «авторского права» ее мужа. Она покинула берега Лаго-Маджоре и вернулась с детьми в Дюссельдорф. Почему Габриэль не отвечала ей? Госпожа Шелленберг не могла объяснить себе это недружественное молчание.

Он всегда находил извинения для Габриэль. Он всегда готов был выпрямиться во весь свой высокий рост и заслонить ее от угрожавшей ей опасности.

Но несмотря на привязанность к Габриэль, ему всегда казался странным демарш, предпринятый без его ведома

12 декабря 1952 года, то есть всего девять месяцев спустя после смерти обергруппенфюрера. Будучи проездом в Дюссельдорфе, фон Д. явился в дом Шелленбергов и под предлогом того, что должен был отвезти Габриэль два предмета [146], которые госпожа Шелленберг желала ей передать, потребовал справки о смерти обергруппенфюрера, но написанной не вдовой — этого ему было бы недостаточно, — а официального свидетельства. В какой игре участвовал Шпатц? И что ему было за дело? За этим снова крылся какой-то шантаж. Возможно, какой-нибудь прохвост продолжал преследовать Габриэль, и им, Шпатцу и ей, потребовалось это свидетельство, чтобы окончательно заставить замолчать тех, кто пытался сделать из операции «Шляпа» предлог для шантажа.

Но это всего лишь гипотеза.

Единственное, в чем ее можно упрекнуть, — это в излишней поспешности. Но ведь наступает момент, когда атмосфера обмана и сообщничества, которую несет с собой долгий кошмар, вызывает желание крикнуть: «Довольно!»

Второй эпилог

(1953–1971)

I

Дань уважения

В семьдесят лет Габриэль вернулась в Париж. Годы, которые ей осталось прожить, — это повторение пройденного пути.

У нее больше не было никакой поддержки.

Из того далека, каким стала теперь Англия, в 1953 году до нее дошла весть о смерти герцога Вестминстерского, спутника смешливого и гневливого, рядом с которым она провела несколько чудесных лет, под дождями и ветрами Шотландии, в солнце и синеве путешествий по морю, отражавшему беззаботные лица. Разве могла она ничего не почувствовать? Ведь можно было не сомневаться, что Вендор вместе с Черчиллем участвовал в ее спасении. Но надо ли стараться определить, что она испытывала, — это был скорее страх, нежели настоящее сожаление. Ушел человек, который, незаметно, не переставал желать ей добра.

В том же, 1953 году она продала «Ла Пауза». Что ей было делать с домом, предназначенным для отдыха, когда она больше не хотела отдыхать? Восемь лет ссылки, пятнадцать лет бездеятельности навсегда лишили ее вкуса к праздности. Она скрывала в себе столько тайн, и ей требовалось столько сил, чтобы убедить себя, что ничто из того, что она замкнула в молчание, не вырвется наружу. Скоро вот уже семь лет, как она подкарауливала любую тень, пытавшуюся возникнуть из мрака лет, и была готова убить ее, вот уже семь лет, как она старалась убедить себя, что в памяти человеческой потемки наступают быстро и то, в чем не признаешься, никогда не становится реальностью. Ей это удалось. Но ценою какого труда и какой усталости. Поэтому у нее было только одно желание: освободиться от бесполезного груза, от ненужных домов и садов, куда она больше не пойдет, от комнат, в которых жило эхо потерянной любви. Уйти, продать, свести смысл жизни к комнате в гостинице и месту, где можно было бы работать.

Ибо именно это было у нее на уме, и только это: снова открыть единственный дом, который ей еще хотелось иметь, ее Дом моделей. Открыть с размахом, снова запустить ателье, набрать полный штат работниц. В семьдесят лет Габриэль Шанель вернулась к началу.

Любопытно, что эта женщина, которая через десять лет благодаря работе и в работе обретет былую горячность и силу очарования, вернулась после вынужденных каникул измученная, как бы закиснувшая. Больше всего ее истощили постоянные, ежедневные усилия по утаиванию прошлого. Любопытно и другое: в ее внешности не было ничего причудливого, легкомысленного. Она выглядела очень строго. Позже, когда триумфальное возвращение будет обеспечено, только тогда она снова наденет свои золотые колье, позволит себе легкость муслина и с прежним удовольствием прикрепит к лацкану цветок… Но, повторяю, в месяцы, предшествовавшие ее возрождению, — фотография, сделанная Робером Дуано, может послужить доказательством — она была заурядна и представала перед любопытными репортерами сухонькой, в шерстяной юбке и маленькой черной кофте, такой скромной, что можно было подумать, что она швейцарского производства. В 1953 году в Габриэль Шанель, которая хотела возродить моду, было что-то непоправимо провинциальное. Она казалась почти устаревшей.