Поль Верлен

15 февраля 1894 года в письме постоянному секретарю Французской Академии он сообщил о том, что снова выставляет свою кандидатуру на место, оставшееся вакантным после кончины Тэна, уведомляя одновременно о своем решении нарушить заведенный порядок и воздержаться от традиционных визитов. Выборы состоялись 22 февраля. Бессмертным Академикам пришлось выбирать между Анатолем Леpya-Больё, Эмилем Золя, Анри Уссе, Эмилем Монтегю и Верленом. Несмотря на то что выборы проводились в пять этапов, в результате голосования не выявилось явного лидера. Наконец, 31 мая «аутсайдер» Альбер Сорель при поддержке вдовы Тэна был объявлен победителем. В отличие от Франсуа Коппе, Верлен, как и Золя, ничуть не сожалел о своем проигрыше. Он ни на что не надеялся и поэтому не испытывал горечи; важен был не результат, а участие. Ну ладно, тем хуже, раз боги того захотели, он не будет «маразматикодемиком»!

Никто не заметил, что 30 марта 1894 года ему исполнилось пятьдесят. Один лишь Уильям Ротенштейн написал Верлену из Оксфорда, объявив, что скоро приедет в Париж и поведет его в ресторан. Ротенштейн пришел к нему с Рэем Ланкастером, одним из своих друзей, и преподнес букет цветов, в котором была спрятана бутылка хорошего вина — очень мило с его стороны. Верлен отблагодарил их, посвятив им стихотворение, датированное 30 марта:

Именно здоровья как у быка, ибо он чувствовал себя чрезвычайно усталым, да и они нашли, что он довольно плохо выглядит.

Теперь мысли Верлена занимала Англия, новый рынок сбыта для его таланта. Он поддерживал постоянную связь с Артуром Саймонсом, Уильямом Ротенштейном, Балли, Эдмундом Госсе и «преподобным» Лондоном, с переменным успехом пытаясь поместить в то или иное издание свои стихи и прозу. Его сотрудничество с английскими журналами будет продолжаться вплоть до самой смерти, и даже после нее: если его «Уединение» и «Страх» появятся в «Фортнайтли Ревью» в марте 1894 года, «Оксфорд» в «Пэлл-Мэлл Мэгэзин» — в мае, «Я учитель» и «Мой Шекспир» — в июле, то рассказ о его поездке в Лондон будет издан лишь в апреле 1896 года, уже после кончины поэта.

Писал он по-французски, а печатали его по-английски, поэтому требовалась постоянная доработка и правка перевода и непрерывный обмен письмами с главным редактором журнала и переводчиком — задача, абсолютно непосильная для Верлена, совершенно неспособного на кропотливую и последовательную работу. В силу тех же причин выплата гонораров тоже проходила не без трудностей. Фрэнк Харрис, главный редактор «Фортнайтли Ревью», рассказывал, что, получив одно из стихотворений поэта, он выслал ему чек, а через месяц ему пришло письмо, в котором Верлен спрашивал, понравилось ли Харрису его творение, с постскриптумом: «Просьба выслать гонорар по нижеследующему адресу… ^[708]» Впрочем, Поль обнаруживал подобную беспорядочность и в личных делах: не знал в точности, уплачено ли за жилье, забывал отдавать долги, будучи уверенным, что уже расплатился или даже сделал это дважды.

Ему все прощалось, как маленькому ребенку, и потом, он был таким милым! Друзей Поля приятно удивляли его стихотворные послания: такие «сувениры» получили Артур Саймонс («Фонтен Корт»), Эдмунд Госсе («Воспоминание о лекции в Барнардс-Инн») и преподобный Лондон («Воспоминание о Манчестере»). Но Верлен любил взаимность. Когда Ротенштейн забыл прислать ему обещанные подарки, он призвал его к порядку: «Не получил ни трубки, ни гостинца для мадмуазель Кранц, которая сгорает от нетерпения» ^[709].

А еще к нему приходили гости. Иностранцев, которых трудно было заподозрить в шпионаже, Эжени спокойно пускала на порог. Однажды в их доме вновь появился американец Мортон Фуллертон, которому Верлен когда-то написал: «I am divorced» [710]. Потом приехал Йейтс (тогда еще молодой, только начинающий карьеру поэт), затем издатель Хайнеманн и т. д…

Но наибольшую радость Верлену доставляли известия о подготовке сборника его избранных стихотворений, который Йорк Пауэлл и Бонье собирались издать у Лейна. Он не сомневался, что благодаря этой книге самая широкая публика, а не только узкий круг посвященных, узнает и по достоинству оценит его творчество по ту сторону Ла-Манша.

В конце апреля 1894 года у Верлена вновь образовался нарыв на левой ноге, и он подумал, что теперь навечно прикован к постели. Доктор Жюльен, к которому он обратился за помощью, срочно направил его в Сен-Луи, старейшую и самую большую парижскую клинику. Его поместили в корпус «Габриэль», палату номер 2 под наблюдение доктора Аллопо. На этот раз Поль расположился с комфортом в отдельной палате, еду ему приносили из дома, он мог в любое время принимать посетителей, то есть чувствовал себя «в больнице как дома». Однако стоило это немало: шесть франков в день.

Процедуры (чаще всего компресс) не мешали ему читать и писать, удобно расположившись в кресле. Библиотека в больнице была обширной и разнообразной, и Верлен охотно остался бы там до конца дней своих, тем более что Баррес намекнул, чтобы он не беспокоился насчет оплаты лечения после выписки. Таким образом, в перерывах между чтениями «Сладострастия» Сент-Бёва, Горация и серии «Монд иллюстре», которая напоминала ему о днях молодости, он и написал большую часть эпиграмм, скорее дружеских, чем едких, вошедших в одноименный сборник. Он любил также посудачить с соседями, людьми гораздо более достойными, чем те, с кем он лежал в Бруссе. Так, один южноамериканский финансист позабавил его рассказом о своих невероятных приключениях: ему якобы однажды случилось удирать на паровозе от преследовавших его кредиторов ^[711].

Верлену нанесли визит Артур Саймонс, вернувшийся из Италии, и Балли, «манчестерский женевец», который передал ему приглашение от преподобного Лондона вернуться в Манчестер. К несчастью, Лондон вскоре скончался; а ведь он был еще довольно молодой человек!

Но что Верлен ценил более всего — это покой, божественный покой. Какое это было облегчение — не слышать более причитаний и наставлений Эжени, которая мелькает каждую минуту перед глазами, вооруженная шваброй и метелкой! И как только он мог терпеть подобное рабство? Он обещал себе, что никогда, никогда в жизни он больше не повторит своей ошибки. Тем не менее она регулярно навещала его и рассказывала обо всех происшествиях, даже самых незначительных, происходивших дома или на улице, о здоровье птичек и красной рыбки. Эжени, само собой разумеется, считала, что как только Верлен поправится, он вернется в их теплое гнездышко, а он не осмеливался вывести ее из этого заблуждения. Верлен придумал гениальный план, как тайком съехать с квартиры так, чтобы Эжени не смогла завладеть всем его имуществом, и изложил его Габриэлю Викеру 3 июня 1894 года: пусть его верный друг перенесет оттуда по очереди самые дорогие Полю книги, документы и личные вещи. Он должен быть очень осторожным, чтобы домохозяйка ничего не заметила! А главное, чтобы к нему не вздумала вернуться Филомена — это было бы просто катастрофой! Вот почему он очень рассердился, узнав, что в газете «Ле голуа» было сообщение о его пребывании в больнице Сен-Луи. Всем своим знакомым он давал адрес дом 187, улица Сен-Жак.

Поль решил жить один, но для этого нужны были деньги, поэтому он согласился, чтобы Леон Дешан представил министру народного образования прошение о предоставлении ему пенсии. Как он писал министру Жоржу Легу, его устремлением была всего лишь тихая жизнь, достойная его «литературного прошлого, которое, возможно, было не лишено блеска». Дешан с легкостью уговорил Франсуа Коппе, Жюля Клареси, Орельена Шолля, Стефана Малларме, Хосе-Марию де Эредиа, Сюлли Прюдома, Александра Дюма [712], Жана Ришпена и Жана Мореаса поставить подписи под прошением Верлена. С такими рекомендациями дело казалось беспроигрышным! Прошение было подано 9 июля 1894 года.