Воздыхание окованных. Русская сага

Служили быстро: иконы несли очень тяжелые, древние, несколько верст, а еще предстояли молебны на углах сада и на деревне. Почти все становились на колени, встречая Крестный ход и святые иконы. Среди них сияла позолоченным окладом древнего письма Казанская икона Божией Матери, которую издавна у нас сугубо чтили как покровительницу нашего рода: когда-то давно еще прапрабабка Веры Егоровны воздвигла в честь этого образа Богоматери храм в Алексинском уезде Тульской губернии, откуда родом была Анна Николаевна, и хранились в памяти рода множество случаев чудесной помощи от этого образа. Потому и молились в особенных случаях именно перед этой иконой Богородицы.

Была так же и древняя икона святого Власия — покровителя земледельцев, письма замечательного, и конечно — икона Анны Николаевны «Господь Вседержитель», перед которой она всегда горячо молилась по утрам и ввечеру. Был список и чудотворной московской святыни — иконы Божией Матери "Взыскание погибших" — не только для меня она имела всегда особое значение, но, как недавно я убедилась по документам, и для бабушки Веры Александровны (старшей дочери супругов Микулиных)…

А спустя еще немного времени, после Успения пресвятой Богородицы и третьего Спаса, который празднуется в память о перенесении из Эдессы в Константинополь нерукотворенного образа (убруса) Господа Иисуса Христа — Спаса «орехового», как его любовно именовали в народе (наступало время сбора орехов), — венчали рабу Божию Веру рабу Божию Александру. И было это, конечно, в Орехове, и сестрица Манечка несла шлейф теперь уже сестрицы-невесты…

…Однако прежде чем мы, веселясь о молодых, которых соединила великая, редкая любовь, поспешим, скача и ликуя, по Ореховскому парку вслед свадебной толпе в этот на редкость жаркий и солнцеликий осенний день, скользя и хрустя яблоками, летящими нам под ноги со всех ореховских яблонь, под благоуханным ливнем лепестков осенних роз и «папашиных георгинов», чтобы потом скорее бежать к большому столу в квадратной аллее родного парка, под «липы вековые», где уже на старинных скатертях-самобранках лежат-отдыхают, ждут-недождутся народа те огромные глянцевые пироги чудо-повара Евгения «на четыре угла», дышущие, пышущие, только из печи, которыми сейчас будет потчеваться не только семья, но и вся деревня, да и кое-кто из Глуховских, по-старинному славя жениха и невесту песнями подблюдными, свадебно-застольными и протяжными, русскими, неизбывными:

Ох, да что лета-алы соколы по вйшению,

Да по зелё-ёоному орешиничику.

Ох-ы, да по зелё-ёному орешеничику…

Ох-ы, да он искал-ы себе лебёдушку.

Ох-ы, да он искал себе лебёдушку,

Ох-ы, да хорошу, ох, лебёдушку.

Ох-ы, да хорошу, ох, лебёдушку,

Ох-ы, да хорошу душу Егоровну…

…Однако прежде чем мы насладимся этими светоносными картинами, нежным румянцем, темными прядями и сияющими счастьем глазами невесты, проникновенной серьезностью сдержанного жениха, обществом добрых Анны Николаевны и Николая Егоровича, прислушаемся к тихой беседе двоюродных сестер, прежде чем на старый парк ниспадут густые тени ранних августовских сумерек, а в деревенских улицах-«порядках» растают последние звуки гулянья, — мы совершим, дорогой читатель, мысленные перелеты во времени — на тридцать, а потом и на сто лет вперед — в совсем другую жизнь, к совсем другим людям, и к другим песням-радостям, — к потомкам тех счастливых молодоженов…

На коллаже работы Екатерины Кожуховой слева-направо: Александр Александрович Микулин (прадед автора), семья Микулиных: Отец — действительный статский советник Александр Федорович Микулин (прапрадед автора), его сыновья (слева-направо) — Дмитрий, Александр, Иосиф, дочь Мария, а над ними — портрет покойной супруги и матери — Екатерины Осиповны Микулиной (урожденной Гортензии де Либан) — прапрабабушки автора, скончавшейся в родах в 1870 году. Фотография сделана около 1880 года.

Справа — Вера Егоровна Микулина (урожденная Жуковская).

…У нашей героини Веры Егоровны не было и тени даже сокровенных претензий на мудрость: вся ее сердечная жизнь была отдана любимому мужу, детям, близким. Она, по типу своему женскому, по сердечному устроению принадлежала к редкому и диковинному теперь, былинному роду тех древнерусских женщин, что и Игорева Ярославна. Уверена, что не случайно, но при этом и совершенно непроизвольно повторила Вера Егоровна знаменитый Ярославнин плач из «Слова о полку Игореве»: «Полечю зегзицею по Дунаю, омочю бебрян рукав в Каяле, утру князю кровавые его раны», в своей притче о ласточке, написанной в те скорбные дни, (или вскоре после них), когда вдали от нее умирал ее любимый супруг, — прадед мой Александр Александрович Микулин.

…Это было весной 1919 года — последней и самой холодной и горькой весной Микулина. Вся его 35-летняя деятельность по охране прав и условий труда рабочих была перечеркнута. Если Царь эту честную, мужественную и нелицеприянную, неудобную для власть имущих (в этом можно ни секунды не сомневаться) деятельность, да еще в предгрозовой атмосфере предельно накаленных полярных интересов наградил Микулина высокими чинами, званиями и орденами, то революция лишила его заработанной пенсии и выкинула на улицу. С превеликим трудом Микулин, с его прекрасным инженерным образованием, знаниями и огромным опытом (он знал изнутри в точности всю картину фабричной жизни чуть ни не во всех губерниях центральной России) едва сумел устроиться в статистический комитет на какую-то жалкую должность, которая давала ему одно преимущество — листок бумаги, который мог помочь ему быть не сразу расстрелянным на путях-дорогах жизни.

Весной 19-го он ездил в Орехово к Вере Егоровне и дочери Екатерине Александровне, оставшейся с двумя малышами: внуку Александра Александровича Кириллу Домбровскому было уже 6 лет, а внучке Майе — всего 3 года. Бабушка моя Екатерина Александровна, взвалила на себя, вернее сказать, мужественно приняла на себя, как Крест, непомерный груз — с небольшого участка земли (от небольшого стада осталась корова и старый Копчик — верная безотказная лошадка) прокормить мать, отца, сестру Веру Александровну, совсем ослабшего от голода семидесятидвухлетнего Николая Егоровича, тем не менее пешком ходившего через всю Москву в университет, чтобы прочитать лекцию двум-трем студентам, его детей — двадцатипятилетнюю хрупкую Леночку, умиравшую от чахотки (ей оставался жить год) и Сережу девятнадцати лет. Кроме того, к Жуковским-Микулиным, а теперь и Домбровским (бабушка Екатерина Александровна с 1912 года носила фамилию мужа) прибилась оставшаяся родня — все кто как мог, пытались добираться к Орехову из охваченных огнем южных и центральных губерний — осиротевший подросток — сын Микулина 2-го, генерал-лейтенанта Иосифа Александровича Микулина, брата Александра Александровича, скончавшегося в 1916 году от тяжких ран на фронте; двоюродная родня — Петровы, и еще какие-то не близкие знакомые бабушкиной сестры Веры Александровны, бежавшие с детьми из польских губерний, и просто осиротевшие дети знакомых…

Вот где можно было с полным правом представить себе образ Ноева Ковчега — под Ореховским кровом. А «Ноем» назвать бабушку Екатерину Александровну, которая одна изо всех могла и умела пахать, сеять, жать, собирать, молотить (старинным ручным цепом XVIII века невероятной тяжести на молотьбе в одиночку не работали даже крестьяне, а она была одна, лишь изредка кто-то один приходил на помощь), держать огород — ей было тогда 34 года. Позже в анкетах бабушка писала об этом времени: «с 1914 по 1924 работала в поле». Уже тогда от непосильной физической работы она сорвала свое некрепкое сердце и всю оставшуюся жизнь много страдала от этого.