Большая Медведица

Вьялов чуть не расплющил себе нос о лобовое стекло.

— Лаврентьевич, это Агеев.

— Где? — перестал тот копаться в замке зажигания.

— Вон, с девчонкой к коммерческому киоску шлепает.

Темнело уже и Кладников, глядя на удаляющуюся широкую спину человека, не признал в нем Андрюху, но шабер с наплечной кобуры достал.

— Пошли, но это не он, не может быть, чтобы Агей терся напротив КГБ.

Молоденькая блядь с ярко размалеванной коробкой конфет страшно удивилась, когда ее кавалеру какой-то усатый мужчина ткнул пистолетом в бок.

— Привет, Андрюха.

— Вы меня с кем-то спутали, я не Андрей.

— Тише, тише. Не пугай людей, видишь, уже оглядываются…

На передке «шестерки» резина облысела, вошкаться с ней на морозе, да еще при звездах не хотелось и сдернув прямо с дисками, Ушатов занес ее в коридор первого этажа управления. В кабинете подпрыгивал телефон. Прислонив к стене скаты, Григорьевич прошел в открытую дверь помещения и, сняв перчатки, поднял трубку.

— Ушатов.

Звонил дежурный по управе.

— Товарищ майор, Кладников с РУОПа к вам, с ним Вьялов и еще один, говорят задержанный.

— Пропустите.

Новый год канул в прошлое, но по ходу продолжал кое кого одаривать.

«Видит Бог, кому тяжко», — удивленно и радостно осел на стоящий у окна стул при виде Агеева Григорьевич.

— Здорово, мужики. Лаврентьевич, сбегай в сто тридцать пятый, Кунникова Пригласи.

Игорь курил и печатал, печатал и курил и когда заглянул в кабинет Кладников, от машинки не оторвался.

— Подарочек тебе привезли, айда к Ушатову.

— Неси сюда, я занят.

— Тяжелый.

— Шибко?

— Килограммов под сто.

Заинтригованный Кунников лихоматом допечатал лист и рванул за Кладниковым. Увидел он действительно то, чего никак не ожидал.

— Вы где его выловили?

— Не поверишь, прямо напротив твоего кабинета.

— Серьезно?

— Серьезно. У коммерческого киоска.

— Андрей Валерьевич, минут через пять прошу на допрос. Или без адвоката не желаете?

— Можно и без него, но лучше завтра, сейчас я под газом.

Всю ночь Агей еще хмельной протусовался по вшивой камере КПЗ, вспоминая, как неожиданно круто и на очень интересном моменте закончился день. Три следующих он молчал, как рыба, и на четвертый Ушатов с Краевым самолетом уперли его в Улан-Удэ.

— Это не положено, это тоже, — шмонали Андрюхин сидор дубаки.

— Зубную пасту хоть оставьте.

— Сказано нельзя.

— Чем мне зубы чистить?

— Кирпичом.

— Кирпичом сам чисти.

— За пререкания с представителем администрации объявляю вам пять суток карцера — сержант сел писать рапорт.

Спустя двадцать минут Агея втолкнули в маленькую грязную камеру. От оставленной кем-то из зеков кучки испражнений метнулась под металлический столик черно-желтая крыса, таких огромных и противных он еще нигде и никогда не видел. Встав на колени, Андрюха снял футболку и заткнул дыру, в которой курканулась шушера — разбитое оконце законопатить было нечем. Пять суток казалось растянулись в пять лет.

Двадцать девятого бурят в капитанских погонах вел его, небритого и дрожащего от холода, по длинному продолу тюрьмы.

— Ну как тебе у нас?

На всякий случай зубатиться Агей не стал.

— Молчишь? — забрякал засовами капитан, остановившись напротив камеры, — Сейчас орать будешь, а я постою с этой стороны, послушаю.

В шестиместной хате сидели четверо. Андрюха бросил матрац на крайнюю шконку и вставшего с соседней молодого мордастого бурята пнул в пах.

— За что? — замычал тот, катаясь по полу.

— Будет за что — вообще убью.

— Все путем, — оторвал ухо от дверей капитан, — бойня началась.

— Откуда, землячок, будешь? — лет под семьдесят, но не по годам шустрый старикашка, стал командовать сокамерниками. — Нагрейте пацану воды, видите, с карцера человека подняли.

— Читинский я. Сижу за воровское.

«Откуда он, волк, знает, что меня с трюма приперли?» — прокрутил Агей.

— Пока вода греется, садись, похряпаем, с обеда каша осталась, я в нее маленько тушенки бросил, должна быть вкусной.

Андрюха черпанул ложкой серое месиво и понюхал.

— Нормальная, правда мертвечиной припахивает.

— Послушай, дед, — понял Агей, что попал в прессхату — трупного запаха я никогда не чуял.

— Да я так, к слову пришлось. На Беломорканале когда-то срок тянул и в побег пошел — то ли врал, то ли так и было, поправил очки старикан и стал чесать дальше.

— Четыре дня по горло в снегу брел и вышел на узкоколейку. Смотрю, товарняк груженный досками стоит, я залез под плахи и уснул. Очнулся, овчарки лают. Состав в рабочую зону загнали. Добавили мне трешечку, двадцать лет срок стал. На следующую зиму мы вшестером в бега ударились, одного мужика на корм с собой прихватили.

— На какой корм? — не понял Андрюха.

— Сожрали бы, чего тут не понятного? Слушай дальше. Заблудились на пятый день. Замерзли, как собаки, хлеб кончился, от голода и холода голова кружится. Хотели уж Ваньку валить на жареху и вдруг девчонка на лыжах из ельника выкатывает. Глядит на нас недоверчиво и думает — делать ноги или нет. Мы ее кое-как подманили, глупую, и в три ножа распластали. Разводить костер сил не было, слопали так. Наломали веток пушистых и отрубились. Разбудил нас выстрел. Смотрим, мужиков четверо, с карабинами все. Оказались геологи, радистку потеряли, и второй день по тайге ее ищут. След лыжный, по которому они шли, возле нас оборвался. Где, спрашивают девчонка. Молчим, ведь не скажешь, что она в желудке переваривается. Двое нас на мушке держат, двое по сугробам шастают. Нашли, суки, кишки и одежду. Затворы передернули, и давай нас шмалять. Мне пуля в шею попала, поэтому наверно и жив остался. В себя пришел, когда у лагерных ворот с оленьей упряжки на землю скинули.

— Почему тебе вышку не дали?

— Не было в то время расстрела, до двадцати пяти крутанули, вот так и ускребся.

Ночью пришла малява от Ловца.

«Привет, Андрюха, как делишки, где Святой? Отпиши подробней про все, что считаешь нужным, я в сто восьмой хате».

— Дед, сто восьмая от нас далеко? — полез в мешок Агей за тетрадью и ручкой.

— Угловая, этажом выше, на той стороне продола.

«Гриха, здорово. Святой в Хабаровской тюрьме, в начале января жена ему передачу увозила, говорит — вышел летчик, забрал продукты, сказал, что Олега жив, здоров. Где его держат, никто понять не может. В Чите никаких движений, такое впечатление, что все ментов перепугались или выгодно, что мы за решеткой паримся. У тебя голова больше, погоняй масло».

Штат Министерства Безопасности сократили на пятьдесят процентов, и само Министерство переименовали в Федеральную Службу Контрразведки, но изолятор у них отобрали. Четырнадцатого февраля с шумом распахнулась дверь камеры.

— Встать, быстро — орал красномордый майор, — пригрели тебя КГБэшники. Все, кончилась жизнь красивая, сейчас я вас устрою. — распалялся он все больше и больше — Собирайся, живо — офицер пнул сумку Святого.

Начинался солдафонизм.

— Дурак ты, майор, в общем-то, для тебя это не новость. Пошли, в вашу жизнь красивую.

— В подвал его, волка, на «белый корпус» — задохнулся от негодования красномордый — брату твоему я тоже сделаю — это он уже дошипел в спину подследственного.

«Хорошее болотце» — осматривал Олег новое жилище с мокрыми стенами и небритыми рожами сонных арестантов.

— Старшина, матрац-то дашь?

— Где его взять, скоро кормить вас нечем будет — заворчал дубак, запирая камеру — зарплату третий месяц не получаю — неизвестно кому жаловался он.

— Водки надо?

— Почем?

— Пузырь — пятнашка.

Святой оглянулся. С ним в шестиместке теперь стало девять человек.

— Пять бутылок.

— Давай деньги.

— Все, как всегда, старшина, отраву вперед.

— Да не бойся, не кину я тебя.

— Волоки, волоки — распарывал Олег телогрейку, вынимая свернутые в трубочку деньги — можешь пару банок на закуску прихватить.