Записки пожилого человека

Эммануил Казакевич рассказывал: «Многие помнят дни отступления 1941 года. Когда в трагической обстановке развала нашей обороны солдаты открыто выражали свои мысли… Они с презрением вспоминали непрерывное хвастовство, беспримерное шапкозакидательство, которые культивировались Сталиным в течение многих лет». Эти наблюдения Некрасова и Казакевича могут подтвердить многие фронтовики — речь идет если не о всеобщем, то об очень распространенном настроении. Я и сам так думал и в этом духе высказывался. Однажды в госпитале пожилая (во всяком случае мне она тогда казалась пожилой) женщина-врач, выслушав какую-то мою тираду об армейском бардаке, за который дорого приходится платить, даже предостерегла меня: «Лейтенант, прикуси язык!». Я удивился, не считал свои речи и в малой степени крамольными, говорил о том, что видел и знал, а о моей верности родине, казалось мне, неоспоримо свидетельствовали несколько проделанных немецким металлом дырок в теле.

Сколько в минуты затишья слышал я разговоров солдат и о том, что жизнь в колхозах никуда не годится, что после войны она должна быть устроена по-другому, чтобы люди работали не из-под палки, не жили впроголодь, чтобы к ним относились по-человечески. Замечу попутно: ради того, чтобы картина была точной, когда немцы (если не ошибаюсь, весной сорок третьего) начали в листовках писать, что распускают колхозы, призывали: «Торопись получить землю!», солдаты к этим посулам отнеслись насмешливо: «Это пусть они торопятся получить место в земле».

Могут спросить: «А как же особые отделы, „особисты“, как допускали зловредные речи, куда смотрели?». Все просто: они не очень стремились на передовую, где до смерти было «четыре шага», подставлять под пули свою голову у них желания не было, они свою рыбу ловили во втором эшелоне, в штабах — там было безопасно. Это подтверждает недавно вышедший в свет сборник донесений особых отделов Сталинградского фронта. Ну и мы старались держаться от них подальше, вырабатывались кое-какие охранные правила. В соответствии с ними немецкие листовки можно было читать, но нельзя было положить в карман или вещмешок — могли пришить намерение перебежать к врагу, используя листовку как пропуск.

Помню гулявшую в офицерской среде сочиненную в войну поговорку: «Дальше фронта не пошлют, больше роты не дадут». Такое упоение своей независимостью — пусть в пределах, которые ставила армейская служба, — могло возникнуть у молодых людей, почувствовавших вкус свободы, не желавших быть пешками. Великое множество людей, даже не отдавая себе в этом отчета, избавлялось от рабской психологии «винтиков».

Сталин боялся этой накапливавшейся в войну энергии вольнодумства, боялся, что воздух свободы, которым надышались на фронте солдаты и офицеры, будет кружить им головы и в мирное время. И старался после войны до предела закрутить тоталитарные гайки, драконовскими мерами пресечь эти опасные настроения. Довести это до конца ему не удалось.

Глубинным истоком, духовной почвой того, что нынче расширительно называют «XX съездом партии», который многим казался свалившимся с неба, была происходившая в войну (особенно в первый, самый тяжелый ее период) стихийная, неосознанная десталинизация (так назвал широко распространившиеся на фронте настроения известный наш историк Михаил Гефтер, сам прошедший там свои жизненные университеты, не понаслышке знавший то, о чем говорил), вера в мудрость вождя была тогда основательно подорвана нашими поражениями, его шапкозакидательские лозунги и пророчества — «на чужой территории», «малой кровью», «тройным ударом» — оказались постыдно несостоятельными.

Нет, не прав Николай Шмелев: не фронтовики служили опорой тоталитарного режима и при Сталине и после него. Столпами «системы лжи, насилия и предательства» были занявшие командные высоты в партии и государстве выдвиженцы «тридцать седьмого года» — с их жизненным опытом приспособленчества, цинизмом и карьерными устремлениями.

Молодым людям, наверное, эта дата ничего не говорит, они ее не знают. Откуда им знать? В учебниках — школьных и вузовских — ее нет. Если где-то она упоминается, то мимоходом. А дата эта для нашей истории очень важна, можно даже сказать, что эта была знаменательная дата, поворотный пункт.

4 апреля 1953 года — месяца не прошло после смерти Сталина (правда, связь между этими двумя событиями мы поняли позже) — было опубликовано короткое «Сообщение Министерства внутренних дел СССР», в нем говорилось о том, что с группы «кремлевских» врачей (в основном это были евреи) снимается обвинение в сионистском заговоре, в убийстве Жданова, в готовящихся убийствах других руководителей партии и армии. Отменен был указ о награждении Лидии Тимашук орденом Ленина, до этого она была воспета прессой как героиня: ее докладная записка четырехлетней давности, в которой она оспаривала поставленный одним из арестованных профессоров диагноз, считалась одним из самых главных «вещдоков» обвинения, остальные выбивались у арестованных.

Началось это дело сообщением ТАСС от 13 января, в котором говорилось о том, что «арестована группа врачей-вредителей». Сообщение это послужило началом разнузданной антисемитской кампании, готовившей то ли погромы, то ли депортацию евреев (опыт такого рода мероприятий был накоплен большой). Она вызвала очень широкий отклик у людей темных, обозленных, охотно верящих, что врачи их лечат плохо и норовят досрочно отправить на тот свет.

То, что органы, пекущиеся о нашей безопасности, оберегающие нас от «убийц в белых халатах», «шпионской банды врачей-убийц», «извергов рода человеческого» (эта полная экспрессии лексика была характерна для давно утвердившегося стиля политической публицистики), органы, никогда не ошибавшиеся, должны были признать, что раскрученное ими дело было липой, что люди, объявленные вредителями, шпионами, убийцами, ни в чем не виноваты. Такого в советской стране никогда прежде не было, тех, кто попадал к ним в лапы (в их застенки), не отпускали с миром и извинениями (кстати, преследования после рассыпавшихся в суде дел Никитина и Пасько свидетельствуют, что и нынче есть в этой конторе охотники давнюю традицию возродить).

Короче говоря, сообщение 4 апреля было землетрясением, разорвавшейся бомбой, вызывало шок. Прошло полвека, а я помню это так, словно вчера было.

Рано утром мне позвонил мой друг, однокашник по университету и аспирантуре Анатолий Бочаров: «Ты уже читал газету?». Что-то в его голосе было такое, что я сразу решил, что случилось нечто чрезвычайное. Но настроение у меня было мрачное, ничего хорошего я не ждал, в середине марта в Москве прошла еще одна волна арестов так называемых «еврейских националистов» — видно, выполнялся намеченный еще до смерти Сталина план. И я спросил: «Что, опять кого-то посадили?» «Да нет, — только тут я разобрал в голосе Толи радостную интонацию, — выпустили „убийц в белых халатах“ и у Тимашук отобрали орден. Спускайся за газетой».

В это трудно было поверить. Возникала даже мысль, а не очередной ли это изуверский трюк наших стражей безопасности, не отменят ли сообщение завтра, послезавтра. Мои старшие коллеги в «Литературной газете» Нина Игнатьева и Ирина Боброва (я начал работать там позднее) рассказывали, что в тот день, уходя поздно вечером из редакции домой, уносили кто контрольную, кто прессовую полосу с сообщением МВД, боялись, что в последний момент по команде сверху оно слетит. Жена моя в этот день лежала в роддоме — родила вторую девочку (чего она только ни наслушалась от антисемитски настроенных однопалатниц о врачах, о евреях, — не стану этого воспроизводить), сообщение МВД ей тихо (хочу это подчеркнуть как знак того, что сразу поверить в него было трудно) ей пересказала работавшая там врачом ее двоюродная сестра. Теща сказала мне в те дни, что рождение ребенка к счастью. Не уверен, что это универсальный закон, но тогда она оказалась права.

Когда-то в Малеевке на лыжне астрофизик Иосиф Шкловский рассказал мне свою историю, связанную с этим сообщением. В тот день он ожидал трамвай на Пушкинской площади, трамвая не было долго и он, чтобы скоротать время, стал смотреть «Правду» в газетной витрине и там наткнулся на это короткое сообщение. А перед этим он и группа таких же, как он выразился, «инвалидов пятой группы» были уволены из Астрономического института Штернберга. Так что сообщение в известной степени касалось и его. «Я чуть не упал от радости», — сказал Иосиф. Он влез в битком набитый трамвай и, стиснутый людьми, пока ехал домой в Останкино, в радостном опьянении от только что прочитанного продумал и рассчитал одну из лучших своих работ.