Московские тюрьмы

Эффект диссидентства главным образом сказался на западном общественном сознании. Запад много узнал, много понял, укрепился в поддержке советского инакомыслия. А поддерживать стало практически некого: ведущие фигуры оппозиции, так или иначе, нейтрализованы, диссидентская арена перепахана и опустошена. А тех, кто остался, кто сидит — как поддерживать? Через кого? Что может сделать Запад, если диссиденты не имеют поддержки в своем народе? Однобокий крен на Запад, сектантская келейность воспрепятствовали широкой известности и пониманию задач и методов правозащиты внутри страны, сделали диссидентов чужими для собственного народа, ради которого они отважились на риск открытого диалога с властями. Люди больше знают о диссидентах не от них самих, а из пасквилей официальной печати да от публично отрекшихся и раскаянных.

Мне думается, что изоляции движения от родной среды немало способствовала ставка на открытые каналы информации и диалога, хотя надо признать, что этот принцип никогда не выдерживался — сбор, хранение, подготовка и отправка на Запад диссидентских материалов осуществлялись в основном нелегально. Так зачем отказываться от конспиративного распространения материалов внутри страны? Почему те же усилия и осторожность не употребить для просвещения тех, ради кого все это делается, кто больше всего в этом нуждается? Трудности размножения, доставки, распространения? Да в открытой форме это невозможно. Это надо сделать в подполье. Почему для Запада мы не гнушаемся конспирацией и видим ее эффект, а для страны ограничиваемся одиночными экземплярами самиздата, циркулирующими в замкнутом диссидентском кругу? Почему по всей стране не раскинуть сеть размножения и распространения, почему нет организации?

Сначала это не делалось потому, чтобы не пугать сердитых дедушек из Политбюро, не навлечь обвинений в подрыве и ослаблении. Думали, что к небольшим инициативным группам, к открытой правозащитной деятельности дедушки будут терпимей. И, правда, кое-что дозволялось. Периодически дедушки пропалывали диссидентские сорняковые грядки, остальное росло. Политико-агрономический эксперимент: любопытно, откуда что растет? Забавлялись как кошки с мышками. А чертополох, несмотря на систематическую, но избирательную прополку, растет, мышки возомнили себя неуязвимыми, хотя только и шумели о жертвах кошачьих ногтей. Кошке-агроному это надоело, стала рвать и хватать всех подряд. И приговоры те, какие надеялись избежать: подрыв и ослабление. И срока несоизмеримые — стоила ли игра такого количества загубленных душ? То, что уходило на Запад, то, что изымали из диссидентского обращения, клеймится агитацией и пропагандой, распространением — так какая же разница, если б все эти материалы были массово запущены внутри страны? Те же срока и приговоры, зато сколько новых людей подхватили бы эстафету, как наполнился бы ручеек вешними водами, подлинного общественного движения, какая поддержка, сочувствие и зашита была бы от родной земли! Семена, брошенные в нее, взошли бы сторицей.

Не посеяли. Не сеяли прежде, не сеют и теперь. Идут по прежнему в лагеря не за понюх табаку, не сделав для своего народа и сотой доли того, что могли бы сделать, коли взялись. Пронадеялись иллюзией на позволительность открытой деятельности и диалога с властями, сетуя одновременно на нехватку людей, на то, что некому размножать и распространять, хотя для Запада находились люди. Сейчас иллюзий больше нет, но и людей действительно нет. Откуда же быть, если вовремя не позаботились? Лопнуло, растеклось диссидентство, как вода в песок. Кто же остался? Те немногие, кто пришел позже, кого заметили, не обошли, с кем подружились в свое время некоторые наиболее общительные и прозорливые правозащитники. На них и держится сейчас то, что есть. Но слишком мало, прижиты они больше по случаю, чем по сознательному отбору, поэтому слабы они и числом и умением. Средний диссидент сейчас хилее, менее представителен по сравнению с предшествующей разбитой волной. Жалкое наследство оставили у себя на родине доблестные правоборцы. Это их беда, но и вина — должны были об этом подумать. Оздоровление общества невозможно без активизации самого общества. Ни Запад, влияние которого сдерживается пограничным кордоном, ни правящий аппарат, перестановки в котором не вселяют надежд на радикальные перемены, сами по себе не сыграют решающей роли в демократизации страны. Реальные шаги в этом направлении возможны лишь на ветру общественного стремления. Со всей очевидностью убеждает нас в этом свежий пример Польши. Следовательно, главной задачей оппозиции должна быть работа внутри страны, подготовка социальной базы массовых выступлений.

Много сделано за 20 лет открытого и активного диссидентства, но главная задача осталась невыполненной. Причина того не в репрессиях, не в малочисленности, а прежде всего в том, что эту задачу как следует не осознали и не поставили. Диссидентство оказалось открытым для Запала и закрытым для своего общества. Не сумело обрести общественной поддержки. Достаточно было одного удара властвующего кулака, чтобы все разлетелось вдребезги. Одних пересажали, другие уехали, а кто остался, как сами говорят, — «замерли». Пока дедушки позволяли, внучата резвились, а как запретили — замерли, «больше не буду», поразительное послушание. Борцы за права человека по долгу совести, но непременно с визой тех, кто эти права нарушает. Курьезы открытого забрала. Поза открытой деятельности — фиговый листок, прикрывающий трусость, боязнь настоящего дела ибо всегда было очевидно, что всерьез можно что-то делать только нелегальными методами. Открытая деятельность делает диссидента известным миру и недоступным для соотечественников, изолирует от тех, чьи интересы и права диссидент защищает. Такова тактика КГБ — выявить и отгородить от общества. Больше всего КГБ стремится не допустить проникновения свободомыслия в законсервированную массу. Это было бы реальной угрозой режиму. Но интеллигентского инакомыслия они не боятся. Имярек, заговоривший своим голосом, сразу попадает под колпак чекистов. Прихлопнуть, изолировать его ничего не стоит. И лишь ради показной демократии власти до поры до времени кое-кого терпят или даже заигрывают. Пока диссидент ориентирован на Запад, он не представляет опасности для режима, но как только возникает угроза его влияния внутри страны, его, так или иначе, изолируют. Это правило не знает исключений, поэтому ставка на открытые действия в наших условиях совершенно нереальна, неэффективна, если не лицемерна. Если же действовать не ради личной известности, а в интересах дела, то лучше быть самому неизвестным, чтобы труд твой стал известен обществу. Не надо даваться карателям в руки, пусть поищут, за это время можно сделать неизмеримо больше, чем открытыми акциями под пристальным наблюдением КГБ. Только такая тактика дает возможность работать на главном направлении — на пробуждение общественного самосознания. Опора демократической оппозиции — активное общество. Любое движение, лишенное социальной базы, общественной поддержки, настолько уязвимо, что, можно сказать, существует лишь по прихоти властей. Диссиденты же ставят задачу повлиять на власть, требуют перехода от партийного деспотизма к законной демократии, к уважению прав человека. Кто их слушает? Власть уважает только силу. Сила нравственной оппозиции в поддержке масс. Будь она — не просто было бы убрать правозащитника, больше, чем его самого убоялись бы волны, которая захлестнет власть.

Диссидентство обречено, если не обретет опоры в массах на родине. Нынешний его кризис мало волнует народное сознание. Движение на краю пропасти. Труд и жертвы 20 лет насмарку. Еще толчок и ничего не останется. Для чего были тогда этот труд и эти изломанные, загубленные диссидентские жизни? Исчезли или устранились люди, пропала литература, ликвидированы группы, оборваны связи — будто ничего и не было, лопнуло, как мыльный пузырь. Все надо начинать сначала, практически на пустом месте. Так стоила ли игра свеч? Наверное, стоила, хотя бы для того, чтобы убедиться, что так играть больше не следует. Донкихотство — слабое средство против фашизма, диссидентский горох отскакивает от стен тоталитарного режима, поражая самих диссидентов. Надо действовать сообща и иначе. Надо искать такие формы, пути, подступы к общественному умонастроению, которые будили бы людей в невежестве, спячке, пьяной апатии — к активной жизни. Пока человек сам себе не захочет помочь, ему никто не поможет. А он не хочет того, чего нельзя хотеть, что кажется ему безнадежным. Безнадежны ли правозащитное движение, демократическая оппозиция? Судя по тому, что сейчас происходит, кажется — да, безнадежны. Но с учетом фактора времени можно взглянуть на дело с иной точки зрения. 20 лет открытого диссидентства показали, что в наших условиях борьба за человеческое достоинство, как ни трудна и рискованна все-таки возможна и необходима как единственный путь к спасению. Бесценный урок. Это надо растолковать, этому надо учить широкие массы. Но как?