Дочки-матери

     Дальше идет пересказ маминых воспоминаний об этом времени. Вторую половину августа она на дачу не ездила — приближалось время родов.   Однажды вечером, когда папа был на  собрании, а Батаня в гостях, она уснула, и ей приснилось, что дача горит., Она проснулась встревоженная и сразу, несмотря на позднее время, поехала на дачу. Когда она шла по лесу, то уже издали увидела огонь и, прибежав, обнаружила, что горит недостроенная сторона дачи, где еще никто не жил, а на нашей стороне все спокойно — и все спят. Мама подняла Алю и няню.  Детей  вынесли  из  дома, позвали соседей. Пожар стали тушить,  но  дом  все  же  сильно  пострадал  и  наша  половина  тоже,  так  что  пребывание  на  даче  закончилось  несколько  ранее  предполагаемого.

      Утром  с  одним  из  первых  поездов  мама  и  «дачники»  появились  на  Малой  Морской  улице.  Там  в  это  время  был  полный  переполох,  так  как   с  ночи  папа  и  все  временно  и  постоянно  проживающие  у  нас  друзья  искали  маму  по  всем  роддомам  и  больницам,  но  никто  не  думал,  что  она  в  это  время  была  в  Мартышкино  и  спасала  нас.  А  через  два-три  дня  мама  родила  Игоря-Егорку.

      Эту  историю  мама  всегда  рассказывала  как  пример  того,  что  у  нее  очень  сильно  развита  интуиция,  что  она  «ведьма»  (наше домашнее,  отнюдь  не  ругательное  определение  всяких  мистичиских  качеств).

В те годы Батаня работала старшим товароведом на ленинградской таможне. Именно в приложении к ней я впервые услышала слово «спец». Что оно означало — хорошее или плохое — я не знала. Мне казалось, что мама его произносит несколько иронично, может быть, в отместку за то, что в доме «главной» была не она, а Батаня. Зарплата у Батани была больше, чем у папы и мамы их «партмаксимум». Были ли в то время какие-нибудь пайки или другие подобные привилегии, я не знаю. Во всяком случае, папа — он тогда был секретарем Володарского райкома партии — на работу ездил как все, трамваем от угла Невского, и никакой персональной машины у него не было. Она появилась в 33-м или 34-м году уже в Москве, в Коминтерне.

       В то время папа по вечерам и ночью много писал какие-то брошюры, как они говорили, «по вопросам партийного строительства». Я долго думала, что это партия сама строит дома. Первый раз он сделал это, чтобы срочно заработать деньги — его друг Миша Меркурьев то ли потерял, то ли у него украли не свои, а казенные (партийные) деньги. Об этом все много говорили в доме, и Батаня срочно занимала деньги у своих состоятельных («бывшие» люди) друзей — тетки Анны Павловны, ее которого все почему-то за глаза звали «аптекарь» (может, он вправду был провизор?). И вот папа написал какую-то брошюру, чтобы отдать эти долги.

Надо сказать, что все Батанины друзья и знакомые в нашем доме, где беспартийными были только она, няня да дети, почти не бывали. Но я с ней у них в гостях бывала довольно часто. Я  видела,  что они живут по-другому — у них другая посуда, красивая мебель. У нас такие вещи были только у Батани. Ее гардероб — не красавец — и по сей день стоит у Андрея комнате, не как реликвия, а с его вещами. А кресла и кушетка у Тани в Ньютоне. И говорят Батанины друзья о другом и по-другому. Мне они (это же я определенно чувствовала у папы и мамы),  представлялись  людьми  другого  сорта,  вот  хуже  или  лучше- так как  я понять не могла, но папы-маминых друзей я всегда ощущала как своих — а этих как чужих., В общем, я была уже«партийная».  Года через три-четыре и Егорка станет таким же «партийным». Однажды Батаня за какую-то шалость поставит Игоря-Егорку в угол.  Он ей на это скажет: «Не имеешь права командовать ты беспартийная». Батаня подымет на лоб очки, чтобы лучше его рассмотреть и раздумчиво произнесет «Похоже, за такие слова ты у меня не только в углу постоишь, но и шлепок заслужишь».

     Многолюдство в нашей большой квартире, постоянная смена живущих то по несколько дней, то подолгу раздражала Батаню, и она говорила, что никаких денег, чтобы содержать этот «караван-сарай», этот «сумасшедший дом» (так она называла нашу квартиру) не может хватить. Дом был как «караван-сарай», потому что папа всегда кого-то приглашал к обеду. Батаня просила, чтобы он предупреждал. А он вечно оправдывался и говорил, что не успел. И почти всегда у нас кто-то ночевал. Однажды папа сказал маме, что завтра приезжает кто-то — он назвал фамилию, которую я не запомнила. А мама на это спросила: «Что этому евнуху надо?» Это слово я запомнила, потому что, когда мама его произнесла, она заметила меня и смутилась. Значит, слово нехорошее! Приехал большой — выше папы — толстый и некрасивый человек. За обедом молчал, как будто ему внушили; «есть надо молча». А потом сказал Батане «благодарю» таким тонким голосом, будто кривлялся. Когда папа с гостем пили чай у папы в комнате — может, они там в шахматы играли (когда шахматы, то папа всегда пил чай у себя), Батаня сказала маме; «Этот ваш товарищ Маленков на редкость несимпатичный». Тут я по своему обыкновению брякнула: «Он евнух». И мне попало от Батани, что я неизвестно откуда беру всякие «гадкие» слова. Я-то знала, откуда, но маму не выдала. Еще Батаня говорила, что Нюра — моя няня — «золотая», раз она не бросает нас и не уходит в какую-нибудь «приличную» семью, и что содержать «царскую» няню совсем безумие.

     Толстая няня Игоря была и вправду царская — она получила какое-то специальное образование для нянь где-то в Швейцарии и до революции работала во дворце — не сама нянчила детей царских и полуцарских кровей, а надзирала за многими другими нянями, была кем-то вроде бригадира над ними и очень гордилась своим прошлым. Когда она выходила на кухню что-то варить Игорю, то все, кажется, даже Батаня, ее боялись, а когда она шла гулять с Игорем — сидеть у подъезда на улице, — то моя няня выносила ей стул. Даже я ощущала, что она всех в нашем доме презирает. Единственная, с кем она разговаривала более или менее уважительно, была Батаня. Ее же она пускала в их с Игорем комнату в любое время, а уже мама этой чести удостаивалась не часто, папа же по-моему в то время Егорку вообще почти никогда не видел. Няня эта сама убирала комнату, Нюру она туда пускала только затопить печку и выставляла ей в коридор ведро с Егоркиными пеленками. Нюра говорила, что там всегда открыто окно и что «эта ученая» Егорушку уморит холодом: «Вот будет у нас покойничек, вот будет», повторяла она, и я думала, что «покойничек» — значит, Игорь перестанет плакать, и это хорошо, чего же она говорит это так грустно.

     С «царской» няней расстались, когда Игорю было восемь или девять месяцев, и он был такой круглый, розовый и хорошенький, что я готова была отдать за него все срои сокровища. Его переселили в нашу с Нюрой «детскую», и он стал главной моей игрушкой. Его без «царской» стали высаживать на пол, он выползал, вернее, я его перетаскивала в коридор — из комнаты туда был небольшой порожек — и вся квартира, особенно кухня, стали нашей привольной вотчиной. Нюра обожала Егорку и потому мою привязанность к нему, видимо, считала естественной. Она просто не понимала тех, кто им не восторгается. Батаня относилась к моей возне с ним снисходительно, А мама, как мне тогда казалось, к нам обоим была равнодушна или умела хорошо скрывать свои чувства. Быть «сумасшедшей мамой» в их среде, наверное, являлось нонсенсом. Во всяком случае, позже я ощущала в маме некую презрительность к Мусе Лускиной, ее подруге, жене папиного друга Вани Анчишкина, которая была «сумасшедшая мама».

    Порожек нашей «детский» комнаты стал рубежом, на котором я стала понимать, что Игорь все же не совсем игрушка. Однажды, перетаскивая его, я споткнулась, и он упал так, что разбил губы и надломил один из двух первых своих нижних зубиков. Очень сильно потекла кровь, и я страшно испугалась. Кровь остановили, плакать Егорка перестал. Меня даже не ругали, а я все не могла успокоиться и долго боялась, что он умрет. Эта тревога, наверное, усиливалась оттого, что незадолго до этого маленького происшествия произошли два страшных события.