Антуан Лоран Лавуазье. Его жизнь и научная деятельность

Независимо от инструкции провинциальным собраниям, Лавуазье был членом одного из них, Орлеанского, созванного в 1787 году. Тут было 25 членов, назначенных королем: 6 духовных, 6 аристократов, 12 из третьего сословия и президент, герцог Люксембургский. Собрание должно было выработать меры для поощрения торговли и земледелия, улучшить систему раскладки и сбора податей и т. п. Лавуазье, фигурировавший в числе членов третьего сословия, несмотря на свое благоприобретенное дворянство, и здесь выдвинулся на первый план. «Лавуазье всем вертит, всё оживляет; его хватает на всё, его имя постоянно на слуху» (Л. де Лавернь).

Главные вопросы, обсуждавшиеся на этом собрании, касались податей. Прежде всего возник вопрос о «двадцатине» (vingtième), которую должны были уплачивать в пользу короля земледельцы и землевладельцы. На самом деле платили только первые: аристократия или совершенно отделывалась от этого налога, или доводила его до минимума; так, герцог Люксембургский не платил ничего, барон Монбуассье, получавший 60 тысяч ливров, платил только за 12 тысяч и так далее. Король предложил заменить эту подать общим налогом со всех имений, не исключая владений короля, дофина, герцога Орлеанского, графа Артуа, Мальтийского ордена и т. д. Третье сословие ухватилось за это предложение, знать была против него, в особенности герцог Люксембургский, который всеми правдами и неправдами старался увлечь на свою сторону третье сословие, даже приглашал его на обеды… Но третье сословие оказалось хитрее, чем он думал: обеды съело, а проект всё-таки провело.

Далее возник вопрос о corvée – натуральной повинности, лежавшей на крестьянах и состоявшей в починке дорог и доставке лошадей и экипажей для казенной надобности. Лавуазье предложил заменить ее денежным налогом, общим для всех сословий. Но это предложение было встречено таким негодованием со стороны дворянства, духовенства и даже некоторых членов третьего сословия, что Лавуазье пришлось взять его обратно. Оно задевало не только карман, но и гордость знатных: corvée считалась специально мужицкою податью, самим Богом предназначенною для «vilains, taillables, corvéables», то есть, по-нашему, «смердов, платящих подать и отбывающих натуральную повинность».

Затем, он составил немало докладов в качестве члена «комиссии общественного блага и земледелия»: об устройстве эмеритальной кассы для бедного населения, о мелком кредите, об уничтожении внутренних пошлин и о многих полезных и разумных вещах. Но все эти благие начинания не привели ни к чему. Собрание разошлось, оставив комиссию, которая продолжала действовать (на бумаге) до 1790 года. Но следующее собрание не состоялось, и мероприятия, выработанные первым, сделались достоянием архивов. Было уже поздно: наступила революция, и ветхая машина, которую собирались починить провинциальные собрания, разлетелась вдребезги.

Мы уже упоминали о вступлении Лавуазье в генеральный откуп. До 1779 года он был только пайщиком откупщика Бодона; по его смерти – откупщиком. Он занимал в откупе разные должности: несколько раз был инспектором – должность, требовавшая многочисленных разъездов по Франции для надзора за сбором податей, – и участвовал в различных комиссиях, внося в эту деятельность свою обычную добросовестность и энергию. В 1783 году его назначили членом административного комитета, самого важного из комитетов откупа, имевшего непосредственные отношения с правительством.

Он стремился улучшить механизм сборов, сократить издержки на содержание администрации, предлагал однообразный способ взимания для всей Франции. В Клермонтуа ему удалось избавить евреев от унизительного налога «droit de pied fourchu» [2], бравшегося только с евреев и свиней. Еврейская община в Меце отправила к нему депутацию выразить свою благодарность и поднести опресноки в знак братства.

Незадолго до революции Лавуазье сделался предметом ожесточенных нападок за один из своих проектов, касавшихся откупной системы. В то время каждый товар, ввозимый в Париж, должен был оплачиваться пошлиной, но, разумеется, масса их провозилась контрабандой. Лавуазье пришла в голову несчастная мысль: обнести Париж заставой. Исполнение этого проекта было поручено некоему Леду, который воздвиг целые укрепления, стоившие более тридцати миллионов ливров. Это случилось в 1787 году – во время, самое неподходящее для подобных предприятий, беспокойное, лихорадочное, канун революции. Формула «тащить и не пущать» решительно выходила из моды, и все, что напоминало эту формулу, возбуждало ненависть. Стена, воздвигнутая Леду, вызвала целую бурю. Уверяли, что тайная цель ее – удержать парижан в повиновении в случае восстания; в салонах ходили стихи:

и каламбуры вроде: «Le mur murant Paris fait Paris murmurant» [3]. В памфлете по поводу этого события досталось и Лавуазье: «Всем известно, что г-н Лавуазье, член Академии наук – тот благородный патриот, которому мы обязаны остроумной и благотворной выдумкой засадить в тюрьму столицу Франции. По смерти этого академика его собрат, которому будет поручено произнести похвальное слово о покойном, догадается любезно вычеркнуть этот подвиг из его истории. Откуп может воздвигнуть ему статую на стенах, которые он изобрел, но академия должна краснеть за такого собрата. Говорят, что один из маршалов Франции, герцог N, когда у него спросили его мнение насчет этой стены, сказал: „По-моему, автора этого изобретения следовало бы повесить“. К счастью для г-на Лавуазье, это мнение еще не приведено в исполнение».

В общем итоге мы можем сказать о деятельности Лавуазье следующее. Там, где дело касалось вопросов науки и техники, он сделал много: напомним его агрономические опыты, массу докладов в академии, усовершенствования в добыче и фабрикации селитры и пороха. Но там, где дело шло об улучшении государственного порядка, его деятельность большею частью не заходила дальше благих намерений и кое-каких мелких улучшений. Итак, она имеет главным образом исторический интерес. Как мы уже сказали, это было целое направление, целая партия. Но упорство защитников старого порядка возвышалось перед ними непреодолимой стеной; они пытались процарапать эту стену; оказалось, что ее можно только разрушить, что и сделала революция.

Глава V. Деятельность Лавуазье в эпоху революции

Отношение Лавуазье к революции. – Выборы в Блуа. – Первый период революции. – Нападки Марата. – Затруднительное положение Лавуазье. – Письмо к королю. – Деятельность в Комиссии мер и весов. – Гонение на академиков. – Заступничество Лавуазье. – Работы в Совещательной комиссии. – Уничтожение академии.

С наступлением революции положение Лавуазье сделалось затруднительным. Он хотел реформ и боялся резни, но чувствовал, что без нее не обойдется. Он слишком хорошо понимал непригодность старой системы, чтобы пристать к партии, тормозившей ход революции, и слишком ясно видел, какой бойней угрожает водворение нового порядка, чтобы увлекаться мечтами о скором наступлении всеобщего братства. Какой-нибудь Лафайет мог гарцевать перед национальной гвардией в уверенности, что он своими слабыми ручонками повернет и направит поток революции; но для этого нужна была наивность Лафайета. Лавуазье видел, что здесь выступает на сцену стихийная сила, злоба, накопившаяся веками, которую нельзя ни удержать, ни направить. Опасения он высказывал уже в 1789 году, в трактате о дыхании, представленном Академии наук. В то время политика так занимала всех, что даже специальные ученые трактаты без нее не обходились. Установив факт соотношения между усиленным дыханием и мускульной работой, Лавуазье распространяется о грустном положении бедняка, которому приходится много работать и мало есть, хотя при усиленном горении требовалось бы и больше топлива. «Благословим же философию и человечность, соединившиеся, чтобы выработать мудрые учреждения, которые поведут к уравнению состояний, к увеличению платы за труд, к обеспечению за ним справедливого вознаграждения и улучшению положения всех классов общества, в особенности нуждающихся. А главное, пожелаем, чтобы энтузиазм и увлечение, которые так легко овладевают людьми в многочисленных собраниях; страсти, которые так часто заставляют толпу действовать против собственных интересов, увлекая в общем вихре даже мудрецов и философов, – не погубили дела, предпринятого с такими благими намерениями, и не разрушили надежду родины».