Бойцы тихого фронта

Фельдфебель и барабанщик не стали ждать напоминаний. При начальстве они, казалось, сдавали экзамен на благонадежность: били чаще и больнее…

Я пришел в сознание от того, что на меня лили из ведра холодную воду. Все лицо у меня было в крови, одежда тоже оказалась залита кровью. Что-то сдавило мне горло, в ушах звенело. Фельдфебель яростно ругался и тяжело дышал, а Тома бессмысленно метался по комнате, очевидно, в ужасе от того, что натворил…

С Томой-барабанщиком я встретился снова спустя двадцать четыре года. После победы революции, в начале 1945 года, меня назначили командиром 9-й Плевенской дивизии. По старинной традиции полагалось принять вверенную мне дивизию полк за полком. Первым я принял пехотный полк, выстроенный на обширном казарменном плацу. Несколько тысяч человек прокричали громкое «ура»в честь нового командира. Я обходил роту за ротой и здоровался с солдатами, а в конце остановился перед стоявшим по стойке «смирно» полковым духовым оркестром. Я обходил ряд за рядом и всматривался в оркестрантов, пока, наконец, не нашел того, кого искал — Тому. Он был все такой же хилый, только еще более высохший. На костлявом, словно у древней старухи, лице барабанщика торчал тонкий нос, как клюв. Я остановился перед ним и посмотрел ему в глаза.

Он тоже узнал меня. Впрочем, наверно, его предупредили о неизбежности нашей встречи. Но теперь, когда я стоял перед ним лицом к лицу, он, наверно, решил, что наступил час расплаты…

— Здравствуйте, молодцы! — поздоровался я с оркестром, а глаза мои впились в лицо старого знакомого.

— Здравия желаем, господин генерал! — ответили все, кроме Томы. Он открыл рот, но не произнес ни звука.

Я отошел…

«Что же произошло с ним потом?» — спросит читатель.

Ничего. Пусть, подумал я, живет спокойно, если сможет, но, коли есть у него хоть капля совести, она не даст ему покоя до самой смерти…

Следствие длилось недолго… Процесс развивался, как мы и ожидали.

Моими защитниками на суде были Асен Халачев и Карло Луканов. Занятый военно-организаторской работой в окружной организации, а кроме того, и делами Плевенской коммуны, Халачев отказался от своей адвокатской практики и вел только дела отданных под суд коммунистов. Карло Луканов получил юридическое образование накануне, и я стал его первым и последним клиентом: подобно многим другим адвокатам, членам партии, он отказался от доходной профессии, чтобы посвятить свою жизнь революционной правде…

В суд явился, приглашенный моим отцом, еще один плевенский адвокат, д-р Иван Бижев. Он состоял в народняцкой партии. Из уважения к моему отцу, своему бывшему единомышленнику, он проявил похвальное рвение, стараясь спасти меня от наказания. Заступился и брат моей матери Димитр Соларов, священник. И отец, и Бижев посещали меня в тюрьме почти каждый день, уговаривали настаивать на улучшении тюремного режима и принять защиту Бижева. Я любил отца, был ему благодарен за заботы в этот час, но не мог пойти на компромисс с совестью, отказаться от своих политических убеждений; и он меня понял: в те годы было абсурдно даже предположить, что коммунист может выступить единым фронтом с буржуа, даже если этот буржуа — защитник на суде.

Я наотрез отказался от его защиты, но, несмотря на это, д-р Бижев добровольно явился в суд и развил такую активную деятельность в мою защиту, что суд, состоявший из его единомышленников, зашел в тупик.

Речи защитников Асена Халачева и Карло Луканова, опиравшиеся на программу партии, звучали сдержанно, аргументированно и наступательно, как и полагалось речам защитников-коммунистов.

Я получил в общем-то не такой уж суровый приговор — 8 лет тюрьмы. То были сравнительно идиллические времена; после Сентябрьского восстания подобные «преступления» согласно зловещему Закону о защите государства карались чрезвычайно сурово.

До дня побега я провел в тюрьме немногим больше года.

Меня угнетала мысль, что я покинул моих товарищей в момент, когда ведется подготовка к революции (в те дни мы ею жили). Меня угнетало и то, что я потерял голос и слух. При избиении фельдфебель повредил мне голосовые связки, и я безвозвратно лишился своего баритона; а в правом ухе не переставая звенело. Тюрьма лишила меня надежды на поездку в Вену.

В те годы, когда у нас, как и во всем мире, спорт отличался весьма скромными достижениями, плевенское спортивное общество «Спартак», созданное при партийной организации, вело оживленную физкультурную работу. Я был членом общества и одним из его активистов. Мы не только готовили выступления для общих собраний, первомайских демонстраций и многолюдных товарищеских вечеров — наше общество воспитывало из своих членов будущих бойцов революции, проводило военное обучение, старалось всесторонне развивать людей физически, вырабатывать у них рефлексы, подвижность. Разумеется, занимались мы и спортом в чистом виде. Я прыгал с шестом. И — пусть это не воспринимается как нескромность — прыгал хорошо, считался чемпионом нашего города по этому виду спорта, мне случалось побеждать и в спартакиадах, проводившихся тогда по округам страны.

Летом 1921 года, незадолго до моего ареста, спортивное общество «Спартак» провело отборочные соревнования для определения общеболгарской партийной команды, которая должна была принять участие в Общеевропейской спартакиаде в Вене. Я был включен в состав команды как прыгун с шестом.

Но судьба распорядилась иначе.

Сначала я отбывал наказание в старой плевенской тюрьме, находившейся на том месте, где сейчас стоит дом Окружного народного совета, а через несколько месяцев меня перевели в шуменскую тюрьму. Неизвестно каким образом, но администрация тюрьмы получила донесение о том, что я готовлюсь бежать. Впрочем, в этом была доля правды. Секретное указание партии гласило, что все коммунисты, попавшие в тюрьму, обязаны изыскивать возможности бегства («революция уже стучится в дверь»). У меня было двойное основание для побега (если принять во внимание Спартакиаду в Вене).

Но администрация тюрьмы сорвала мои планы: меня перевели в Шумен и надели на ноги кандалы.

Буквально через несколько дней после моего прибытия в шуменскую тюрьму ко мне на свидание явились шуменские коммунисты. Первым пришел Йордан Тютюнджиев, адвокат-коммунист, предложивший мне свои услуги. Позже приходили и другие коммунисты. Они ухитрялись передавать мне партийную литературу, газеты, еду и деньги. Однако бежать из тюрьмы не представлялось возможным — она зорко охранялась.

Пока я сидел в тюрьме, произошло много знаменательных событий, потрясших Европу, — как хороших, так и плохих. В Турции началась революция; в Италии фашистские легионеры Муссолини завершили свой «великий поход» на Рим и установили первую в Европе фашистскую диктатуру; революция в Германии была подавлена, а двое ее вождей — Карл Либкнехт и Роза Люксембург — зверски убиты. Но одно известие заставило забыть все невзгоды: молодая Советская Россия не только сбросила в море белогвардейские армии, но и, проявляя невиданный героизм, разгромила наемные армии интервентов, хлынувших, как хищники, с востока, севера и юга! Родина социалистической революции была спасена, и это событие стало великим праздником для всех коммунистов в мире.

А в Болгарии дела шли плохо. Правда, Земледельческий союз в первой схватке дал отпор черным силам реакции и военщины, готовившим переворот, но этот успех вместо того чтобы отрезвить его членов, заставить их обратить внимание на подлинную угрозу, толкнул их на войну против коммунистов. До нас, узников, дошла весть о событиях в плевенском селе Долни-Дыбник, где старых вождей партии высадили из поезда, сбрили им бороды. Они чуть не стали жертвами разгневанных крестьян… Победа над реакцией вскружила голову руководителям Земледельческого союза, привела их к пагубному заблуждению, что «только коммунисты представляют угрозу режиму».

Пока коммунисты и земледельцы вели между собой борьбу, черные силы реакции уже плели сеть нового заговора. Первый заговор земледельцам с помощью нашей партии удалось провалить, белогвардейские армии были обезоружены, а эмиссары Деникина, Врангеля и Кутепова изгнаны; второй переворот, подготовка которого велась в глубокой тайне, стал роковым.