Письма внуку. Книга первая: Сокровенное

Возвращаясь к своим видениям и страхам, вспомню еще вот что: ужасно боялся я покойников, скелетов, даже изображений скелетов и черепов. Тех мест, где были помещены эти страшные картинки, я тщательно избегал, хотя всеми другими очень интересовался. Например, в толстенном двухтомнике "Ранке. Человек", кроме интересных изображений древних людей и многого иного, одна страница была страшной: скелет гориллы и рядом, для сравнения, человека. Костяк гориллы я кое-как терпел — ну интересно же! — но не иначе, чем заранее закрыв бумагой вторую, "человечью" половину страницы. Брат Толя выдернул однажды этот листок у меня из-под ладони, и был после не рад: со мною чуть не случилась истерика.

Многие годы спустя, в числе многочисленных фосфенов (цветные подвижные узоры, иногда струящиеся перед глазами, особенно в полутьме) был и такой: темный фон, а по нему плывут маленькие человечьи черепа — много-премного. Изгнать это страшное видение было чрезвычайно трудно; вызвать — очень просто: стоило только о том подумать, как цветные пятнышки, полосы, цепочки, плывущие перед глазами (особенно когда у меня была высокая температура), за несколько десятков секунд превращались в эти устрашающие, с зияющими черными глазницами, черепа, десятками и сотнями плывущими передо мной в пространстве…

Все это давно ушло. А фосфены, как ты знаешь, мы научились вызывать у людей искусственно, да и не только фосфены, а и кое-что "похлеще"; все это я подробно описал и изобразил в некоей большой книге, которой так и не суждено пока увидеть свет. Ты (да и другие читатели) спросишь: почему не вышел этот Главный Труд моей жизни? На это великолепно ответили сами издатели, напечатав в красочном проспекте к той несбывшейся книге:

"Как всякий истинный талант, Виктор Степанович Гребенников входит в противоречие с любой системой, особенно с тоталитарной и посттоталитарной, его удел — непризнанность"…

В детстве мне нередко виделись разноцветные ритмично-подвижные узоры необычайной красоты. Более простые фосфены (так они называются) я теперь научился вызывать у людей искусственно. Здесь — лишь бледная попытка передать мои тогдашние детские, поистине космические фосфены.

Но ты-то не горюй: рукопись этого труда и все иллюстрации к нему я завещаю тебе с надеждой их сохранения, а когда настанут действительно свободные времена — издай эту вещь, она будет нужна великому множеству людей, которые к тому времени, как очень хочется верить, по-настоящему прозреют и возьмутся за ум.

Извини за такое длиннющее письмо. Спокойной тебе ночи и самых хороших сновидений — особенно хороши те, когда ты во сне летаешь.

Твой дедушка.

Письмо одиннадцатое:

ТРАМВАЙ

В тихую и влажную погоду у нас во дворе, если хорошо прислушаться, можно было услышать звук механизма, находящегося далеко от нас за обрывом, на другом берегу Салгира. Механизм этот как будто выговаривал два слова: "тетя Хава, тетя Хава, тетя Хава" — и так с раннего утра и до позднего вечера.

Там, внизу, находилось трамвайное депо (сейчас — троллейбусный парк). Паровой движок — это его звук доносился до нас — крутил динамомашину, которая гнала электрический ток по трамвайным проводам города. Они висели на очень красивых решетчатых железных столбах с множеством огромных круглых заклепок; особенно мне нравились навершия этих столбов, напоминавшие в детстве остроконечные красноармейские шлемы, а после — миниатюрные Эйфелевы башни: время, когда в 1913 году трамвайное хозяйство города устраивала бельгийская компания, приходилось на расцвет раннего технического дизайна: механизмы и их детали не скрывались кожухами и футлярами, а, наоборот, нарочито выставлялись для всеобщего обозрения и восторга, даже гайки и заклепки, тщательно отделанные. Это был поистине золотой век механики, воспетый Равелем в его бессмертном "Болеро" — со стуками молотов, звонами рычагов и ритмичным пыхтением паровых двигателей.

Вот тут на рисунке один из уцелевших симферопольских трамвайных столбов и трансформаторная будка той же трамвайной системы; рисовал я с натуры через 70 лет после их установки — в 1983 году, когда Крым еще был в составе моей, в общем-то, замечательной страны. И Крым был моим, и Средняя Азия, и Сибирь, и Кавказ, и Украина, и везде — в командировках ли, в отпусках, в поездках к друзьям — было гостеприимно, покойно и уютно. Зачем людям вдруг понадобилось рушить Родину, драть ее на куски, убивать друг друга — не имею понятия. Мы дожили до того, что чувство Отчизны выдается за анахронизм и "коммунистический пережиток"…

30-е годы ХХ века; трамваи южнороссийских городов.

Трансформаторная будка и её навершие.

Навершие и ствол трамвайной электрической опоры.

Быть может, дорогой мой внук, столь обостренное чувство Родины и впрямь не нужно нынешнему поколению людей, в особенности "деловых"? Кто знает… Лично я не прожил бы без него, наверное, и дня; в одной из своих книг я писал, что лет так до сорока мог в любое время года и суток, хоть в помещении, хоть в поле, в любую погоду, с любого конца страны, мгновенно и безошибочно указать направление на свой симферопольский Дом. Быть может, это была — по нынешним меркам — вредная и ненужная болезнь?

Но вернемся к симферопольским трамваям. Вернее, трамвайчикам. Они были махонькие (сиденья лишь с одной стороны) — иначе было нельзя: старинные улочки, особенно в нашей части города, соединяющей татарскую Ак-Мечеть со знаменитой в те поры Цыганской слободкой (о них — разговор особый), были кривыми и очень узкими, и обычному трамваю там было не проехать. К переднему моторному вагончику присоединялся безмоторный "прицеп", а нередко и два. Вагоновожатыми были исключительно мужчины, а кондукторами — тетеньки с толстыми сумками на шее; они отрывали билетики от разноцветных рулонов, прикрепленных к ремню, на котором висела сумка. Билеты были трех цветов: белые — для взрослых (три копейки), голубые — детские и розовые — для багажа.

Недалеко от нашей улицы было трамвайное конечное кольцо, так называемая "Кантарка" (по названию ближней улицы Кантарной — теперь Чехова; кантарь — это ручные весы). Я теперь удивляюсь, почему родители, так пекущиеся о моем здоровье, охотно отпускали меня одного "покататься на трамвае"; я шел на Кантарку, дожидался трамвайчика, садился в вагон, приникал к стеклу (как правило вымытому-вытертому до хрустальной прозрачности) и катил "в город". Вскоре трамвай сворачивал вправо, на длиннющую, уходящую полого вниз, Кантарную; остановок тогда на ней было мало, вагоновожатый отпускал тормоза, и с нарастающим гудением наш "трамвайный поезд" летел вниз, и дух захватывало от мелькавших за стеклом домов и деревьев, лошадей, впряженных в телеги и экипажи; вагон качался, подпрыгивал, колеса стучали на стыках рельсов, а скорость все нарастала. Водитель похлопывал ногой по другой педали, и под вагоном бряцал колокольчик, извещая идущих по улице людей, что надо дать дорогу разогнавшемуся трамваю; они смешно разбегались в стороны, иногда панически, так как в те поры приезжавший из села люд не имел понятия о правилах уличного движения…

Следующий поворот, тоже направо, был уже в двух с лишним километрах, у базара, где трамвай останавливался. Рельсы на этом повороте были сильно разъезжены: колеса своими выступами-ребордами соскребали прочный металл рельса. Однажды это привело к беде: у трамвая на Кантарной отказали тормоза, и все три вагона разогнавшейся до бешеной скорости сцепки выкатили тут на мостовую, тротуар, перевернулись и ударились о здание магазина. Никто не погиб, но недальняя наша соседка, угодившая в тот злополучный рейс, пришла домой вся в крови (не в своей, а изрядно покалеченных других пассажиров).