Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля

Среди разных лиц, которые под тем или другим предлогом искали свидания со мной, чтобы, воспользовавшись этим случаем, меня «интервьюировать», забрался ко мне редактор «Правительственного вестника», известный романист Г. П. Данилевский, прозванный в литературных кругах «Гришкой-Скоробрешкой». Талантливый, хотя и поверхностный рассказчик, знаток украинской старины и природы, искусный в перепевах чужих мотивов, юркий и ловкий, со странной, большой, черной бородавкой на лбу, Данилевский, несмотря на фамильярную сладость тона, не внушал к себе доверия.

Поболтав по поводу каких-то пустяков, которые будто бы понудили его отнять у меня мое «драгоценное» время, Данилевский перешел к делу о крушении и выразил мне свое нравственное удовлетворение по поводу моего энергического «наступания на хвост железнодорожным тузам», закончив свои восхваления словами: «Да, вот, дорогой Анатолий Федорович, как трудна наша с вами деятельность: всегда ее стремятся извратить и злобно приписать то, о чем мы и не думали. Знаете ли, мне вас все приходится защищать. Ведь в Петербурге и притом в очень высоких сферах говорят: «Вот, например, Кони — этому красному какое дело ни дай, он его сейчас повернет по-своему и устроит или правительству, или общественному учреждению какой-нибудь публичный скандал. Он превратил суд над Засулич в суд над Треповым и навсегда обесчестил старика. Так и теперь — по делу о крушении поезда — он сажает на скамью подсудимых ни в чем не виноватое правление железной дороги и бедного Гана для того, чтобы показать картину железнодорожных порядков». Не правда ли, какой все это злобный вздор? Я говорю, что если А. Ф. привлекает правление, то, конечно, у него есть в руках очень важные данные, ведь не правда ли, есть? Очень бы интересно услышать от вас, что именно? Вы знаете, ведь я был в числе депутатов от Харьковского земства, которые хлопотали о проведении железной дороги. Как жаль, что там теперь такие беспорядки! Чего же смотрят акционеры и позволяют правлению делать, что оно хочет?! А? Не так ли?» Я посмотрел ему прямо в глаза и ответил: «Благодарю вас, Григорий Петрович, и за предупреждение, и за заступничество, но мне не привыкать стать ко всякого рода клеветам и вымыслам относительно моих побуждений и действий. В данном случае для меня важно лишь собственное внутреннее убеждение и то, чтобы были раскрыты все подробности дела, к чему я приложил особое старание во время личной аудиенции у государя. Могу вас уверить в одном, что без серьезных злоупотреблений, входящих в состав причин катастрофы, я бы, конечно, не потревожил спокойствия членов правления, а каким образом акционеры допустили и разрешили произвольные действия правления, поддерживая его огромным большинством голосов в качестве фиктивных собственников акций, вам, конечно, лучше известно, чем мне». Данилевский взглянул на меня вопросительно. «При обыске в помещении правления, — произнес я, пристально глядя на него, — найдено расписание акций, розданных фиктивным акционерам двух последних общих собраний; там значитесь и вы, Григорий Петрович, в качестве владельца пяти тысяч акций». Я испугался сам действий моих слов. Данилевский вспыхнул, замер на миг остановившимся взглядом широко раскрытых глаз и вдруг побледнел, как полотно. Настала тягостная минута. Затем, как-то весь съежившись, он спросил меня упавшим голосом: «Вы сказали об этом государю?» — «О чем?» — «Об… об… этой бумаге и… моих акциях?»— «Я докладывал государю о фиктивном составе общих собраний, но имена называть не считал необходимым». Он облегченно вздохнул и, сказав: «Вот, оказывай после этого таким господам услуги!» — покинул меня с пришибленным видом.

В конце января или начале февраля прошло в Государственном совете представление министра юстиции об ответственности министров, утвержденное государем 15 февраля 1889 г. В силу этого нового закона обвинения, взводимые на министров, представлялись на высочайшее усмотрение и, «удостоясь высочайшего уважения», обращались в департамент духовных и гражданских дел Государственного совета, который и должен постановлять или о предании суду, или о прекращении дела, или же о наложении взыскания без суда. Вопрос об ответственности Посьета, Черевика и Шернваля, как лиц II класса, возникал из дела о крушении, и государь признал необходимым передать его на рассмотрение особого присутствия при Государственном совете, которому и предстояло решить, есть ли основание для обращения дела в департамент духовных и гражданских дел.

6 февраля состоялось совещание этого особого присутствия. В небольшой комнате Мариинского дворца в 2 часа собрались участники совещания: председатели департаментов, министры: внутренних дел, юстиции, императорского двора, управляющий морским министерством, вновь назначенный министр путей сообщения Паукер, государственный секретарь Половцов. Затем почти одновременно пришли великие князья Михаил Николаевич и Владимир. Когда все уселись у полукруглого стола, я занял место за небольшим столом в середине полукруга и, по предложению председателя, изложил сжато, но со всеми необходимыми техническими подробностями, результаты, раскрытые следствием, заключив перечислением лиц, привлеченных мною, с юридической квалификацией их деяний. Говорить пришлось около часу, все слушали с большим вниманием и, когда затем был сделан краткий перерыв, Михаил Николаевич подошел ко мне с выражением благодарности, в простых и, очевидно, искренних словах напомнив мне, что мы «старые знакомые», так как он присутствовал при моей обвинительной речи по делу Мясниковых 17 лет тому назад. Владимир с длиннейшей сигарой в зубах и неприятным гортанным голосом тоже подошел с любезными выражениями по поводу «крайне интересного» доклада, после которого, по его словам, нечего долго рассуждать. Когда было приступлено к обмену мнений, Михаил Николаевич поставил вопрос о том, следует ли привлечь Посьета и Шернваля и есть ли основание для привлечения Черевина? По первой части вопроса прежде всех высказался Владимир, отнесшийся к личности Посьета с большою черствостью и жестокостью. К его мнению присоединились Половцов и Манасеин и, к моему удивлению, без всяких оговорок, требовавшихся простым приличием относительно павшего предшественника, генерал Паукер. Затем поднял свой голос упитанный, блистающий здоровьем и силой, с красивым и умным лицом, Абаза. В округленных выражениях, говоря сильно и точно, он резко осудил образ действий Посьета, заявляя, что даже теперь, apres coup, он без содрогания не может подумать об ужасных последствиях, которыми грозила бездеятельность генерал-адъютанта Посьета. Поэтому ему, Абазе, представлялось, что привлечение последнего к суду является делом элементарной справедливости и удовлетворения возмущенному нравственному чувству. «Но, — прибавил он, делая внезапный volte-face, — из того, что нам рассказывал господин обер-прокурор, усматривается, что виновность генерал-адъютанта Посьета и его ближайшего помощника Шернваля была ясна с самого начала, ибо вытекала из явного нарушения совершенно точных правил. Что же, однако, произошло с Посьетом, несмотря на это? Был отставлен? Лишен власти и авторитета в глазах своего ведомства? Нет! Он продолжал целый месяц быть министром, управляя ведомством, которому подал вопиющий пример неисполнения своих обязанностей. Да и теперь, разве он в отставке?! Разве он в частной жизни размышляет о нарушении доверия государя, стоившем жизни двадцати человекам и едва не повергшем Россию в неслыханный траур. Он — наш товарищ, он — член высшего государственного учреждения, он решает вместе с нами важнейшие государственные вопросы! Надо быть последовательным, и если верховная власть признала возможность простить генерал-адъютанта Посьета, не вменив ему всего, что он сделал, или, лучше сказать, не сделал, то карать его и привлекать к ответственности за то же самое совершенно неуместно… Мне больше нечего сказать», — прибавил Абаза, выслушанный с напряженным вниманием. Тогда встал граф Д. А. Толстой, с тусклыми глазами на зеленовато-сером, бледном и обвисшем лице над впалой грудью и втянутым животом. «Ваше высочество, — начал он торжественно, — я не стану отрицать подавляющего характера открытых обстоятельств, так красноречиво изложенных господином обер-прокурором и вполне подтверждаемых докладом командированных мною чиновников. Мне достоверно известно, что не существует никаких признаков политического злоумышления, и, следовательно, дело идет о совершенно неизвинительном небрежении своего долга лицами, коим была вверена безопасность монарха и всей его семьи. Однако можно ли допустить привлечение министра к судебной за это ответственности? Доверенное лицо государя, ближайший исполнитель его воли, министр стоит так высоко в глазах общества и имеет такую обширную область влияния, что колебать авторитет этого звания публичным разбирательством и оглаской случая явной виновности носителя этого звания представляется крайне опасным. Это приучило бы общество к недоверчивому взгляду на ближайших слуг государя; это дало бы возможность неблагонамеренным лицам утверждать, что монарх может быть вводим в заблуждение своими советниками, не брегущими своим долгом. Ко многим причинам смуты умов в нашем обществе это прибавило бы еще новую. Но позвольте говорить за меня… — и голос Толстого нервно задрожал, — великому историку и гражданину русскому — Карамзину. Вот что сказал Он в записке «о новой и старой России»…», — и с этими словами Толстой вынул из кармана мундира сложенную вдвое тетрадку и прочел в ней то место, где ученый византиец, обращаясь к случаям «провинности» министра и советуя государю не делать народ судьей между ним и министром, говорит: «Пусть государь награждает достойных своею милостью, а в противном случае удаляет недостойных без шума тихо и скромно. Худой министр есть ошибка государева: должно исправлять подобные ошибки, но скрытно, чтобы народ имел доверенность к личным выборам царским». Читая тираду Карамзина, Толстой очень волновался: его голос и руки дрожали. Это было за четыре месяца до его смерти. Вероятно, тайный недуг уже начинал, — к несчастью для России, слишком поздно, — подтачивать силы человека, который поистине может быть назван злым духом двух царствований и к памяти о деятельности которого будущий историк отнесется с заслуженным словом жгучего укора.