Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

«Добровольно отказаться от такого места?» — удивилась я про себя. Место тем не менее освободили. Шум поутих. На меня устремился пучок любопытных взглядов. «Что происходит?»

Напротив отведенного для меня места внизу на нарах сидела очень красивая женщина. Полная, но лицо… Лицо мадонны.

— Познакомьтесь! — предложили нам зрительницы-соседки. Я протянула руку. Назвалась.

— Леля N. — отрекомендовалась красавица.

А, вот оно что! Та самая полька, которой Филипп так увлекся, что как-то назвал меня ее именем? Да, она была хороша. Устойчивая, наследственная красота. Я против воли восхитилась ею. Мы обе с интересом приглядывались и, кажется, понравились друг другу.

К вящему разочарованию осведомленного во всем барачного населения, встречи «соперниц» не произошло.

Надменная, безапелляционная Леля без всяких обиняков завела однажды разговор о Филиппе.

— Знаете, что Бахарев вас любит?

Я подобралась.

— Любит. Любит, вас одну. У него только и есть стоящего, что хороший врач и что вас любит. Вам, я думаю, он ни к чему. Освободитесь, возьмете ребенка, и все.

Я в те дни пребывала в приподнятом состоянии духа. Ждала. Считала часы и минуты до приезда ТЭК.

— Можно побыть возле счастливого человека? — спросил, присаживаясь на скамейку, один из «лордов», Николай Трофимович, у которого был пятнадцатилетний срок. Совместное участие в судьбе Бориса Марковича Кагнера, точнее, растерянность перед этой Судьбой углубило тогда эту дружбу.

Замначальника экономического отдела управления СЖДЛ, один из могикан, Борис Маркович готовился к освобождению. Умный, корректный, он всегда существовал несколько отдельно от всех. Лагерное начальство относилось к нему с безусловным уважением, понимали, что он — мозг лагерной экономики.

— Ну, что нового на свете? Что слышно? — вполне серьезно спрашивал у него начальник лагеря Ключкин.

— Это вы у меня спрашиваете? — поворачивался Кагнер.

— У вас, понятно. Вы ведь во всем разбираетесь куда лучше, чем мы.

В профессии, политике и жизни в целом такие, как Кагнер, действительно разбирались лучше. Именно это и гарантировало им бессрочную изоляцию от общества.

Когда в день освобождения Кагнер пришел во второй отдел, ему объявили: «Москва не разрешила выпускать вас на волю».

Расписавшись под формулировкой: «Задержан до особого распоряжения», Борис Маркович как-то мгновенно сгорбился, поседел и вскоре попал в лазарет. Так и не встретившись с семьей, которая его стоически ждала десять лет, через несколько дней умер. Мы с Николаем Трофимовичем долго сидели на крыльце лазарета, узнав о его смерти. Говорить не хотелось. Не вынес неосвобождения значительный человек.

Коллектив ТЭК приехал поздно вечером. Услышав об этом, от сильного волнения я не сразу могла подняться.

Прислонившись плечом к косяку открытой в зону барачной двери, стоял и ждал Коля. За его спиной гудел многонаселенный барак.

Мне было едва ли не дурно: «Сейчас он бросится навстречу».

Трагически-торжественный, Коля стоял не шелохнувшись, глядел, как я подхожу.

Я вступила в наш невидимый и каким-то образом вроде бы означенный в пространстве призрачной светлой линией — дом. Наш дом.

Произнести хоть какое-то слово так и не смогли ни он, ни я: «Им алтарем был темный лес, венчал их ветер вольный».

ГЛАВА X

Конец 1947 года был временем некоторого режимного послабления. Статейные отличия не мешали привлечению в ТЭК даровитых людей, и дирекция, собирая сведения о прибывающих с новыми этапами специалистах, хлопотала о нарядах на них.

Наряду с интересными, одаренными музыкантами и артистами в ТЭК взяли совершенно замечательную художницу. Маргарита Вент-Пичугина одновременно выполняла обязанности костюмерши и бутафора. Мать ее была немкой. Вышла замуж за русского инженера-мостовика и осталась жить в России. Маргарита же в 1926 году уехала к тетке в Германию учиться; выйдя замуж за немца, осталась в Германии. Имела четверых детей. Когда в 1946 году Сталин, Черчилль и Рузвельт подтвердили соглашение «вернуть всех русских на родину», этапом «в отечество» привезли и Марго. По статье 58-1 ей дали десять лет лагерей.

Удивительная женщина была эта Марго! Она неизменно носила свитер крупной вязки, подпоясанный тонким кожаным ремешком. Узел густых волос был подобран сзади сеткой. С губ не сходила загадочная полуулыбка. Говорила она мало, односложно. Марго-сфинкс. В нее влюблялись.

Жесть, битое стекло, марля с помощью клея превращались в руках чудотворной Марго в кокошники для танцовщиц, сумки, короны, украшения. Она красила ткань, шила платья, замысловатым узором выкладывала по подолу шнур, и на свет Божий появлялся вечерний туалет, поражавший воображение заключенных женщин и вызывавший зависть у вольнонаемных.

Все новые и новые фантазии уводили эту женщину от лагерного быта в мир творчества, в суверенный мир, закрытый от посягательств, где человек всегда свободен и независим.

Помню, по дороге на одну из колонн нам повстречалась женщина с детьми. Мы обе долго смотрели ей вслед. Четверо детей Марго находились в другой стране. В известном смысле и мой сын был за границей. Кажется, этой минутой и обозначено начало нашей дружбы с нею.

Жемчужиной труппы стала певица Инна Курулянц, армянка. Это был яркий, диковатый цветок, обладавший красивым меццо. Девчонка-хулиганка могла запросто вложить в рот пальцы и разбойно, на всю округу засвистеть.

Но стоило ей появиться на сцене в длинном, сшитом Марго черно-белом платье, как она преображалась в гармоничное и очаровательное создание. В голосе был огонь и терпкий мед. Загорались пламенем слова испанской песни:

Как никому другому, ей рукоплескали, кричали: «Еще! Еще! Браво! Бис!» Где бы я ни была, что бы ни делала, бросала все, когда Инна начинала петь.

Не помню, как именно она очутилась в Румынии. Но десять лет ей вручили «за связь с румынскими офицерами».

Сеня Ерухимович и Дмитрий Караяниди, закончив свой срок, были освобождены. Из-за той же пресловутой 39-й статьи оба остались на Севере работать по вольному найму: Сеня — директором ТЭК, Дмитрий — дирижером и пианистом.

К Сене после освобождения приехала из Ленинграда старенькая мама с младшей сестрой Фирой. Они осмотрелись, после десятилетней разлуки не пожелали больше расставаться и перебрались на жительство в Княж-Погост.

Мать Сени привезла сыну вещи, сохранившиеся со времен их харбинской жизни. Он сменил бушлат на добротное пальто с бобровым воротником и бобровую шапку, которые вызвали пристальный интерес у лагерного начальства. Воля как-то особенно красила Сенечку. И до того всегда приветливый и улыбчивый, он, став свободным, пребывал в состоянии стабильной окрыленности, наивно полагая, что отныне жизнь ему будет дарить только радости.

Утверждать программу он ходил в политотдел самолично. Для этого требовалась мобилизация всех дипломатических и бойцовских качеств.

— Что за ерунда такая? — тыча в программу пальцем, спрашивал начальник политотдела. — «…Одинокая бродит гармонь…»? Чушь ведь какая-то в этой песне.

— Почему чушь, Николай Васильевич? Песня хорошая, мелодичная.

— Да брось ты! Ну где ты видел, чтоб в наших советских деревнях бродил одинокий гармонист? Да за ним всегда куча колхозников увязывается. Вычеркивай!

Всеми правдами и неправдами Сеня отвоевывал задуманное.

— А что это за «Рассвет» Леонкавалло? — спрашивал Штанько.

— Ну там, знаете, об Авроре поется, — отвечал Сеня.

— Про «Аврору» нужно! Это оставим! Услышав на концерте романс в исполнении солиста Хмиеля, начальник рассвирепел: