Далее... (сборник)

Море. Лес. Горы. Извилистые шапки холмов. Асфальтированные дороги, петляющие среди горных лесов. Белые корпуса санаториев. Ряды кипарисов, пальм, кедров. Плоские крыши громоздятся одна на другую уступами, словно ступени. Корабль в море. Пестрые пляжные зонты вдоль берега.

Дымка на волнах тает. Становится все светлей и светлей.

Я стоял на самой вершине Ай-Петри, ждал восхода солнца и думал о тебе, коллега, собрат мой по перу. Мы уже две с лишним недели живем в ялтинском Доме творчества, дверь в дверь. В коридоре тихо и прохладно. Тихая мягкость лежит на коврах под нашими ногами. Прохладным спокойствием веет от штор, затеняющих окна. Сквозь обитую дверь твоей комнаты еле-еле слышен стук пишущей машинки. На моем столе лежит уже несколько дней чистый, непочатый лист, и я завидую коротким, рифмующимся строчкам, которые выскакивают одна за другой из твоей машинки. Как смело, быстро и весело ты их отстукиваешь. Вчера мы с тобой встретились в коридоре. Я предложил тебе подняться с нами сюда. Ты посмотрел на меня; кажется, смерил взглядом с головы до ног; кажется, усмехнулся и сказал:

— Ну костер… Вершина… Ну восход солнца… Я сам могу это сделать лучше!..

Я стоял и смотрел на юношей и девушек, рассевшихся вокруг на валунах, ловил удивление в их взглядах, устремленных к кромке неба, и подумал о том, что ты мне вчера сказал. Я хотел вникнуть в твои слова. Хотел их с чем-то увязать. Я вспомнил, как мои маленькие племянники, столпившись вокруг стула, листали мою только что вышедшую книжку. Новые листы шелестели под их пальцами, свежая краска пахла, рассказики в книжке были с иллюстрациями. Дети переворачивали лист за листом, больше, конечно, рассматривали картинки, чем строки, каждый раз поглядывали на меня, и один племянник, помню, воскликнул:

— Как хорошо быть писателем!.. Можешь сам написать себе какую захочешь книгу!

Нет, не увязывается. Не то сравнение. В том детском преувеличении много мечты, чистоты, капель росы. Я всегда люблю его пересказывать. Оно вызывает радость, смех. Твои же слова омрачили меня. Хотя в них нет ничего преувеличенного. Ты произнес их взвешенно, деловито, даже как-то лихо.

Наконец солнце начало всходить. Узкая, острая огненная полосочка на небе стала медленно-медленно шириться, круглеть, раскаляться.

Десятки лиц вокруг меня вдруг распалились, засияли. Все рванулись с места, наставили фотоаппараты, встрепенулись, словно это случилось вот сейчас впервые на земле.

Но я стоял и все думал о тебе. Ты не дал мне насладиться. Я поискал другое сравнение для тебя. Однажды, помню, ехал я на месяц в деревню. Сидел в автобусе до отправления и мечтал о грубоватой льняной скатерти на низеньком столе, о торбочке со свежим сыром, висящей на гвозде в сенях, о старушке с добрым морщинистым лицом, хлопочущей вокруг меня, о маленьком оконце в запечье, и главное — о множестве цветов, живых цветов, виднеющихся далеко-далеко за окошком. И вдруг в автобус поднялась девушка с букетом в руке. От больших раскрывшихся цветов как бы стало светлей. Больше того: едва-едва было заметно, что они бумажные. Автобус катил, а я сидел и терзался: кто же из нас прав? Может, эта деревенская девчушка? Цветы за окошком растут сами по себе. А ее цветы кто-то создал, сделал.

Неужто ты, мой коллега, более прав?

Солнце взошло. Взошло без фокусов, обычно, как всегда. Я стоял среди молодежи и так же юно, так же жадно, как все, щурил глаза на солнце, чувствуя его первые лучи, подставляя щеки его нежному рассветному теплу.

Не берусь описать все в точности. Не хочу даже глубоко вдаваться в смысл ежедневного восхождения уймы людей, чтобы встретить рассвет. У меня для этого одно-единственное слово: жизнь.

Люди стали расходиться. Десятки юношей и девушек рассыпались по склонам Ай-Петри. Встречный ветер раздувал белые кофты, трепетал в красных галстуках, теребил зеленые рюкзаки за плечами. А я все думал о тебе. Далеко-далеко, за тем крохотным деревенским оконцем, пахли живые, растущие цветы.

Погоди-ка: тот красивый букет в автобусе разве пахнул?

Ты теперь, наверное, тоже встал. Быть может, сидишь уже за столом. Короткие рифмованные строки выскакивают из твоей машинки быстро, смело и весело. Ты сам себе выстукиваешь восход солнца покрасивей.

А есть лучи у твоего восхода?

Нет, друг мой, правы живые цветы.

Пер. М. Хазин.

ЗДЕСЬ

Слово среди многих других коротких слов. Один звучный слог. Всего каких-то пять буквочек.

Оно вздымает в душе твоей простор и тоску. Самые сильные и нежные привязанности. Радости и печали. Все годы и все мгновения твои.

Здесь. Отчий дом. Узел, в котором завязалась жизнь. Твоя жизнь.

Не каждому, наверно, суждено глубоко прочувствовать в себе это короткое волшебное слово. Быть пронизанным этим словом, слитым с ним. И тот, кому это не дано, уже от себя самого не убежит, самого себя не перепрыгнет. Он уже такого нигде и никогда не почувствует. Душа его всегда будет блуждать между небом и землей, между здесь и там. Как вырванное дерево, будет он вянуть, сохнуть, и своего Здесь уже никогда и нигде не найдет.

Эти мысли у Боруха Пинкуса не новые, наоборот, в последние пару лет часто думанные, хорошо обоснованные и накрепко укоренившиеся в нем, сегодня, в утренние часы, роились в его голове с особенно сильной болью. И с сильной болью, и с гневом.

Он натянул брюки, воткнул в шлепанцы босые ноги; стоял перед книжным шкафом в одной распахнутой рубахе. Он уже два дня не брился, не ходил в свою мастерскую, кисти в руки не брал. В полдвенадцатого отходит поезд. Бася встала сегодня рано, звякала на кухне посудой, убрала в передней, чистила на балконе щеткой пальто как ни в чем не бывало, как будто сегодня день как все дни. Перед уходом на работу она подошла к его постели, склонилась над ним, поцеловала и сказала: «Ну, одевайся, побрейся, не будь упрямым, это же брат». Поцеловала и тем не менее назвала упрямым. Как она не понимает, что эти дни для него — черные дни? Именно потому, что это брат. Ладно он, брат, Залмен, не хотел понять, не мог понять, не дал даже говорить. Любой, самый маленький разговор между ними сразу же приводил к ссоре. А каждую ссору Залмен заканчивал хватаясь за сердце, глотая таблетки. Залмен плохой? Нет. Глупый? Кажется, тоже нет. Он попал в эту несчастную круговерть и даже родному брату не дал себя вытащить. Но она, Бася? Ведь с нею, с женой, столько лет связан Борух Пинкус одной плотью, одной мыслью. Все это они за последнее время не один раз обговаривали. Его мысли это и ее мысли. Почему же она воспринимает это вот так-вот, легко и просто, как ни в чем не бывало? Она отпросится на час с работы и придет на вокзал. «Послушай меня, — сказала она, — побрейся и приходи тоже. Это же брат. И это же навсегда». Как не понимает она всю глубину трагедии? Нет. Он к поезду не пойдет. Именно потому, что это навсегда. И именно потому, что это брат.

Борух Пинкус стоял перед книжным шкафом и вместе с думами, что перелистывались в эти утренние часы в его голове, стал листать в руке книгу стихов, которую ночью все читал и читал. Одно другому не мешало. Наоборот: два измерения объединились, свернулись, приобрели глубину, взлетели вверх, увеличились. Он листал стихи за стихами, шептал тут строку, там строку. И хоть нужные ему строки были уже подчеркнуты в книге, и хоть он знал их уже наизусть, тем не менее, не спеша перелистывая, добрался он до них, приблизил книгу к глазам и, будто распевая псалмы, вычитал оттуда:

Вот так-вот, тоже не наизусть и тоже, приблизив книгу к глазам, вычитывая слово за словом и указывая на слова пальцем, чтобы Залмен, значит, видел черным по белому, прочел он эти строки Залмену. При их последней ссоре. Залмен сидел напротив него со сложенными на груди руками, обе ладони под мышками, скорчившийся, узкогрудый, несколько мгновений он молчал, а потом побелевшими губами произнес: «Здесь — не здесь, ерунда». Боруха аж подкинуло со стула: «Подожди, мы ведь, кажется, два брата, от одного отца. Почему же ты не помнишь, что говорил отец? Почему ты не помнишь радость отца, счастье отца? Что стало с тобой?» Золовка, Мальвина, подала Залмену стакан воды, назвала его, как всегда, Зямочка. Она, как всегда, сладенько выпевала свои речи, а Залмен, как всегда, этой сладости поддакивал, кивая головой. «Зямочка, что ты споришь с ним? Разве два брата не могут быть разными людьми? Ты же знаешь, что он витает всегда в небесах».