Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991

Вопросы такие:

Гейбор — это Dennis Gabor?

стр. 45 — Срам! — с негодованием сказал доктор Р. Квадрига. — Чешуя! И головы. (Смысл последних слов мне непонятен.)

стр. 62 шерочка с машерочкой

стр. 69 Хорошо бы придумать, как спросить. Как-ниб<удь> облически.

стр. 74 шесть углов на шее

стр. 116 хамло

стр. 125…довелось однажды играть Озрика.

стр. 144 хватит с меня и газет

стр. 229 пьявки. кочки

стр. 244…что-то вроде болезненного физиологического отправления

стр. 320 туесок

стр. 382 Нора королева столичных клопов

стр. 385 ханурик

стр. 398 «зас…ц ты»

стр. 405 драп

4 июня выходит интервью АНа в «Тюменском комсомольце», взятое Константином Тихомировым.

<…>

— Судьбы некоторых ваших книг — это, образно говоря, «судьбы пророков в своем отечестве». Возник из небытия «Град обреченный», опубликованы в нормальном виде «Сказка о Тройке», «Улитка на склоне», «Гадкие лебеди»… Как вы чувствовали себя, чисто морально, все те годы, будучи авторами книг, существующих подпольно и полуподпольно, в ином измерении?

— Да плохо чувствовал… Конечно, мы не думали, что когда-нибудь при нашей жизни выйдет в свет «град обреченный». Мы не думали, что выйдут при нас «Сказка о Тройке», или «Улитка на склоне», или «Гадкие лебеди»… И было страшно приятно, когда они вышли.

Мы относимся к тем немногим людям — журналистам, писателям, художникам, театральным деятелям, киношникам, — которые получили прямо и непосредственно доход с перестройки, доход с гласности. Будем надеяться, что остальные профессионалы — хлеборобы, металлурги, ремесленники, транспортники — тоже начнут выходить на ту же орбиту, на которую вышли мы, работники пера, кинокамеры, кисти, сцены…

Что касается «Гадких лебедей», то они скоро будут опубликованы в составе книги «Хромая судьба». Вот почему мы говорили: «„Хромая судьба“ — не полностью». А теперь они воссоединятся…

— Помню, как в 70-х ходила по рукам стенограмма встречи читателей с Борисом Натановичем, где он заверял: «„Улитка на склоне“ — это единственное, что у Стругацких будут читать в XXI веке». Такое утверждение говорит о большой любви авторов к своей вещи…

— Нет, это неправильно: насчет любви и прочей сентиментальности. Что значит любовь?! Да это просто предчувствие того, что эта вещь еще понадобится. При всех обстоятельствах, исключая, конечно, полную аннигиляцию человечества — чего, я надеюсь, не будет. При других мыслимых обстоятельствах «Улитка» будет нужна. Все остальные книги могут быть однодневками, или одногодками, или десятилетками… То есть мы видим в XXI веке человека, читающего Стругацких, именно с «Улиткой на склоне». Не знаю, с отвращением он будет читать или с любовью, как вы выражаетесь, с восхищением, с интересом… Но, впрочем, это нас уже не касается. Нас уже не будет в живых тогда.

— Знакомая картина: в «Улитке» за обстановкой строжайшей секретности Управления скрывается полная беспомощность в делах Леса. Прямое попадание в брежневщину…

— Мы никогда не целились. Да и это гораздо раньше Брежнева было написано…

Знаете, до тех пор, пока вы, широкая публика, не усвоите, что фантастика отличается от традиционной литературы тем, что она занимается проблемами глобальными — независимо от класса, от страны, от верований, религии и т. д., — до тех пор всем будет чудиться в фантастике иносказание. А фантастика берет своей главной темой только самое общее для всех: отсутствие хвостов, например, или отсутствие шерсти на груди у женщин. И есть некоторые психосоциальные вещи, общие для всего человечества. Соотношением этих общих и довольно постоянно действующих психосоциальных характеристик людей с непрерывно меняющейся технологической и социальной жизнью — вот этим и занимается фантастика. Вот почему мне жаль этого беднягу Сергея Плеханова, выступившего в апреле в «Литературной газете», который считает, что фантастика — это «эзопов язык». Чепуха это! Никогда она не была эзоповым языком. То есть были, конечно, некоторые авторы, но эзопов язык — он более в сатире применяется или в историческом романе, а в фантастике это не главное. Главное для нее — масштабы, в которых бьется действительность.

— Критику А. Зеркалову Перец напомнил князя Мышкина…

— Князь Мышкин — это вечный персонаж. Мышкины были до Достоевского, они и сейчас существуют и будут, слава богу, существовать еще сто лет. Это энергетические сгустки самого лучшего, что есть в человечестве — милосердия, великодушия, стремления к самоотдаче, самопожертвованию…

И мы совершенно не думали о какой-то аналогии: Перец — князь Мышкин. Перец — фигура в два раза уже…

Господи! Да если бы это удалось: написать что-то вроде князя Мышкина на фоне Леса! Тогда нам было бы легче умереть.

— Вы учились у Достоевского?

— Слишком поздно до него добрались… Мы освоили его по-настоящему, когда уже выработался свой стиль, когда учителей не стало нужно…

А преклонение перед ним — огромное. Независимо от нашей воли, он входит в кончики пальцев, когда мы печатаем. Если в этом смысле, то тогда мы, конечно, ученики Достоевского. Но это несознательно…

<…>

В шестых номерах журналов «Литературное обозрение» и «Октябрь» печатаются разборы последних журнальных публикаций Стругацких авторства Марка Амусина.

<…>

В последнее время эти произведения одно за другим входят в читательский обиход, а рядом с ними появляются новые вещи Стругацких, продолжающих активно работать. Написанные почти одновременно «Сказка о Тройке» и «Время дождя» («Гадкие лебеди»), а также отделенный от них двадцатью годами фантастический роман «Отягощенные злом, или Сорок лет спустя» образуют в совокупности интереснейший контрапункт, многое проясняющий и в творческой судьбе самих писателей, и в «судьбе идей», в эволюции мировоззренческого комплекса «шестидесятничества», порожденного хрущевской оттепелью.

<…>

Проповедь мудрости, бережного, милосердного отношения к себе подобным, призыв к терпимости, к самому широкому пониманию чужих взглядов — вот последняя по времени позиция братьев Стругацких. Она, впрочем, не исключает и сарказма, острокритического отношения к различным сторонам действительности, примеров чего немало в «Отягощенных злом». И все же этот перенос акцентов — по сравнению, скажем, с «Временем дождя» — знаменателен. От негодования по поводу несовершенства человеческой природы и общественного устройства, от жестокой фантасмагории суда над погрязшей в пороках цивилизацией авторы переходят к поиску терапевтических средств, способных врачевать язвы человечества, причем не в глобальных масштабах, а в пределах каждой личности. К тому же обремененность бытия злом воспринимается теперь как неизбывная данность.

Что это — усталость? Приходящая с годами «притерпелость» к злу? Нет, скорее жажда практической, пусть и не всеобъемлющей гуманизации жизни. Вспомним, что и в шестидесятые, и в семидесятые годы Стругацкие обладали счастливой способностью кристаллизовать в своих художественных образах идеи, еще растворенные в атмосфере времени. Может быть, и сейчас наши авторы раньше многих уловили и сформулировали витающий в воздухе императив: «Время собирать камни»?

<…>

Андрей Воронин, при всей своей психологической достоверности, «фактурности», — фигура безусловно символическая. Он сродни — пусть это сближение не покажется странным — таким литературным героям, как Ганс Касторп из «Волшебной горы» Томаса Манна или Гарри Галлер из «Степного волка» Гессе. Как и они, Андрей проходит в романе сложный путь духовного преображения, в зеркале которого отражаются идейные знамения и поветрия эпохи, ее кризисные черты. Умонастроение героя в конце романа — и надо иметь мужество признать это — очень характерно для сегодняшней духовной ситуации нашего общества. В «сумерках кумиров», среди обломков былых иллюзий и догм многие с тоской и недоумением всматриваются в прошлое, с тревогой и скепсисом заглядывают в будущее, отнюдь не уверенные, что оттуда донесется благая весть.