Лебединая песнь

Француженка таяла от этого письма, она говорила: «Chers enfants, ils sont tellement amoureux, tous les deux! ^[71]» Но меня в этом письме возмущают целые абзацы. Что такое эти шалости в сене? Ему скоро 30 лет, человек столько пережил – и вдруг все забыто для игр аркадских пастушков! А она? Не стесняясь, описывает, как сидит на нем верхом и ползает по сеновалу раздетая… Что ж они, дети или котята? Он и без того худ, как скелет – в каком же виде он вернется, если будет гоняться по лесу с таким грузом на шее! Я думала, она оплакивает свое девичество, и ожидала найти в письме грусть, а она, оказывается, очень довольна! Я совсем разочаровалась в обоих и больше думать о них не хочу. Пусть хоть амурчиков с крылышками изображают! Мне все равно! И над чем умиляется эта глупая француженка? Наталья Павловна, наверное, не дала бы другим такого компрометирующего письма. Надо скорей вернуть его.

19 сентября. Тоска. Мир кажется совсем пустым. Письмо вернула.

20 сентября. Я сегодня совсем раздавлена морально. Вчера вечером я ложилась спать и, заплетая косу, задумалась. И вдруг поймала себя на мысли, что в этом барахтанье на сене вместе с любимым человеком есть, наверное, очень большая прелесть, которую я с моей суровостью даже понять не могу, потому что всегда чужда смеха и шалостей. Я поняла, что где-то в самой глубине души завидую Асе. Отсюда все мое негодование. Только потому, что я завидую, я осуждаю там, где любовно улыбаются другие.

Я это ясно поняла!

Глава четвертая

До Томска Нина доехала без приключений. В Томске она села на пароход, который по Томи и Оби доставил ее до селения Калпашево. С этого места начались мытарства. Она знала теперь только то, что ей надо добираться до мыса Могильного, а оттуда уже до поселка Клюквенка. На ее настойчивые расспросы, далеко ли до мыса Могильного и как туда добраться, ей указали на баржу, стоявшую на якоре, и объяснили, что через час придет буксир и потянет эту баржу к мысу. Нина села на берегу. Вспомнив советы Олега, она сняла шляпу и повязалась по бабьи – платочком, а на ноги надела русские сапоги, которыми ее снабдила Аннушка. Понемногу стали собираться пассажиры – простолюдины с корзинками и мешками, все грызли кедровые орехи, которые здесь очевидно играли роль семечек. Не менее чем через два часа появился маленький буксир с командой из трех матросов в засаленных гимнастерках:

– А ну, садись, которые ежели на Чайну!

Нина вскочила было, но снова села.

– Гражданочка, ты, что ли, Могильный спрашивала? Что ж не садишься? – крикнула ей приветливая круглолицая бабенка.

Выяснилось, что Могильный мыс не на Оби, а на ее притоке Чайне. Все оказалось гораздо дальше, чем предполагала сначала Нина.

Двинулись и ехали по крайне мере часов пять. Была уже черная ночь, когда баржа подошла к мысу с печальным названием. Кроме Нины вышла всего одна только женщина. Предстояло вскарабкаться на крутой берег; под ногами была глина, в которой увязали ноги; облепленные сапоги Нины стали пудовыми. В довершение начал накрапывать дождь, а в темноте послышались какие-то странные охи и вздохи. Спутница объяснила Нине, что они в самом центре коровьего стада, оставленного на берегу. В детстве и юношестве для Нины не было слова страшнее «корова»; впоследствии ей пришлось познакомиться с более серьезными опасностями, но все-таки слово «корова» до сих пор сохраняло для нее грозный оттенок, напоминавший слово «гепеу». Сжав губы, она старалась не отставать от своей спутницы. Та несколько раз озиралась на Нину.

– Не здешняя, чай?

– Не здешняя.

– Откентелева ты?

– Из Ленинграда.

– Чего ж так далеко заехала?

– У меня здесь в Клюквенке муж.

– Во как! Подневольный, значит? В этой Клюквенке все подневольные. Добром туда никто не поедет, в эту самую Клюквенку-то, не-ет!

– Это очень плохое место? – спросила Нина.

– А вот сама увидишь, родимая, сама увидишь. Чего хорошего-то! Вот и этот Могильный: он и зовется-то так потому, что первые поселенцы все до одного тут повымерли. Года этак три тому назад привезли сюда ссыльных: тут тогда еще ничего не было – один бор шумел. Ну и полегли они здесь, сердечные! На косточках их нынешний поселок вырос. Вон там могилки ихние. Мы туда и ходить боимся. Неотмоленные, неотпетые они там позарыты, ровно собаки брошены. Во как!

Наступило молчание.

– Детей-то у тебя сколько же? – спросила женщина, и Нина инстинктивно почувствовала, что ответить «детей у меня нет» значит разом отвратить нарастающую к себе симпатию.

– Двое, – ответила она, думая про сына и про Мику. – Два мальчика.

– Сколько ж годочков-то?

– Один школьник, а второй маленький.

– На кого же оставила?

– Соседка у меня добрая, обещались приглядеть, да брат мужа остался, – склеивая кое-как различные периоды своей жизни, говорила Нина.

Женщина, казалось, удовлетворилась; потом опять начались нескончаемые расспросы.

Вскарабкались, наконец. Замелькали тут и там огоньки несчастливого поселения. Решено было, что Нина пойдет вместе с женщиной и переночует у нее. В избе встретили их приветливо, напоили чаем с шанежками. Нина заснула как убитая, на перине, постланной на полу, закрываясь овчиной.

За утренним чаем она собрала необходимые сведения: до поселка Клюквенка 30 верст; идти тайгой по проселку, одной не найти, да и опасно одной по тайге, но сегодня понедельник, а по понедельникам комендант, который живет в Могильном, как раз выезжает в Клюквенку, чтобы производить перекличку среди ссыльных. Она может ехать с комендантом, если он разрешит; кстати хорошо бы ей выпросить у него дорогой освобождение от работ на день-два для своего муженька, не то она его почти не увидит: мужское население часто угоняют далеко в тайгу, и они не всегда возвращаются даже к ночи. В понедельник, однако, все должны быть на месте, потому – перекличка! Все как будто выходило довольно «складно». Препятствие впереди выставлялось только одно: комендантская собака!

– Дюже злая псица у коменданта! Ни единого человека не подпускает! Скачет по двору без цепи, а с языка – пена! Волк матерый, да и только! А кличка ей – Демон! Пуще всего берегись, Лександровна, этого Демона! Нипочем заест, – таковы были напутствия.

Нина только усмехнулась: сколько уже было сделано, что останавливаться не приходилось, хоть и страшно, а надо идти!

Гостеприимные хозяева сунули ей пакетик пельменей, чтобы задобрить опасного врага. Нина заспешила выходить, опасаясь, чтобы комендант не уехал прежде, чем она придет. Объясняя ей, какими дорожками пройти к жилищу коменданта, местные жители всякий раз, словно по уговору, понижая голос до таинственного шепота, твердили о собаке, и это неприятно действовало на нервы.

Вот и резиденция – длинное деревянное здание, обнесенное частоколом, с погребом и конюшней; а вот и прославленный Цербер!

Злобный хриплый лай, ощетинившаяся шерсть, глаза навыкате, высунутый язык – все соответствовало описаниям. У калитки не было ни дневального, ни звонка, ни хотя бы колотушки: установка коменданта сводилась, по-видимому, к тому, что проникнуть в его резиденцию может только тот, кто не побоится упасть с перегрызенным горлом. Робкий да не вступит в великолепную резиденцию советского вельможи!

Нина перекрестилась и отворила калитку.

– Собачка, собачка милая! Ну, не сердись же, моя хорошая! Вот тебе, – и она швырнула подачку. Пельмени исчезли в горле собаки, и она тотчас же снова набросилась на Нину, успевшую за это время сделать всего лишь шаг по направлению к неприветливому жилью.

– Вот тебе еще! Кушай, моя хорошая! – лепетала она, дрожа.

Ася как-то раз уверяла, что собаки очень чутки к интонации, и теперь Нина старалась всячески подлизаться к собаке. Пельмени с загадочной быстротой снова исчезли в горле животного, и Нина успела сделать опять только шаг.