Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Однажды я осмелилась предположить, что эти чересчур интимные беседы могут быть чреваты большими неприятностями.

— Что? Он же доктор! — Мать, крайне оскорбленная, повесила трубку. Незнакомый фан стал особой священной и неприкасаемой. Трепетное отношение к нему Дитрих в значительной мере обусловливалось тем, что он снабжал свою возлюбленную сильными наркотическими средствами. Врач, нарушая закон и клятву Гиппократа, посылал не подлежащие свободной продаже лекарства восьмидесятивосьмилетней алкоголичке, хотя он не только никогда ее не осматривал, но и в глаза не видел; впрочем, судя по всему, это нисколько не отягощало совесть «Доктора». А его осчастливленная бесперебойными поставками наркотиков клиентка полностью «доверяла» своему «поставщику».

Постепенно его хватка становилась все крепче; подкрепляя свою преданность ежевечерними звонками, он все глубже и глубже проникал в ее личную сферу. По просьбе матери он звонил ее доверенным лицам и давал им инструкции, обсуждал финансовые дела с ее банком, от ее имени обращался к ее знаменитым друзьям и кое-кем даже был принят, делал для нее покупки, раздобывал интересующую ее информацию; мать дала ему домашний телефон моего сына, чтобы, если захочет, он мог с ним связаться; мой телефон она ему тоже дала — без моего разрешения, — наказав звонить, когда только он сочтет это необходимым.

Столь предосудительное поведение матери объяснялось вовсе не ее возрастом, старческим маразмом или разрушительным воздействием алкоголя: просто это была Дитрих — такая, как всегда. Она нисколько не изменилась. Она всю жизнь жила по собственным законам, и мир ей это простил. Если бы я имела глупость попытаться ее защитить, законными способами прекратить это безумие, любой судья, вспомнив Дитрих в ее знаменитых панталончиках, вместо нее упек бы в сумасшедший дом меня!

Звонок — в четвертый раз за день:

— Дорогая, ты ни за что не угадаешь, кто мне звонил. — Голос ее так весел и молод, что на память невольно приходят «малышки, собирающие землянику!»

— Рейган? — покорно спрашиваю я (после того, как мать в свой день рождения получила личное поздравление из Белого дома, он, конечно же, стал считаться «своим»). Игра знакомая: «вопросы и ответы» одно из ее любимейших развлечений.

— Нет, но я сама звонила Нэнси. Это ее фото в «Матч» очень уж она на нем худая. Я сказала ей, что она выглядит больной… Она была очень любезна. Теперь у меня есть ее личный номер. Ты не угадала.

— Берт? — Раз в год на него накатывала ностальгия, и он звонил Дитрих, обычно забывая про разницу во времени: в эту пору «Фернандо Ламас» и туинал уже оказывали свое действие, и она была такой мягкой, сонной и ласковой, что всякий раз наново очаровывала Берта.

— Нет, но я видела фотографию этой его кошмарной жены — она еврейка!

— Вообще-то Кэрол Байер Сейджер — замечательная поэтесса.

— Не может такого быть. Ну ладно, кто же звонил?

— Хепберн? — Я знала, что та звонить не станет, но мать должна была оценить, что я в такое верю.

— Нет, но мне бы хотелось, чтобы она позвонила! Тогда я могла б сказать ей, как я ее люблю! Какая женщина! Сколько лет с Трейси и ни разу ни намека на скандал, но это все благодаря «МГМ». Вот где действительно заботились о своих людях. Я слышала, у нее сейчас все время трясутся руки, и тем не менее она не прячется, даже выступает по телевидению! Она же богата, зачем показываться в таком виде? Ну, так кто мне звонил?

— Синатра? — говорю я наугад, перебрав все возможные варианты.

— Что? Этот старый пьянчуга? У него нет моего телефона; и даже если бы он позвонил, я бы изобразила «прислугу». — Это одна из бредовых идей Дитрих: она считает, что умеет воспроизводить разные акценты, и постоянно прикидывается то испанкой, то французской горничной, которые подходят к телефону, но не могут ни слова сказать по-английски. Никто не сомневался, что говорит Марлен Дитрих, пытающаяся изменить голос, однако она была абсолютно уверена, что являет собой вторую Мэрил Стрип, чей нос — когда бы матери ни попадалось ее изображение — неизменно ужасно раздражал Дитрих.

— Сдаюсь…

— Кирк Дуглас!

— Кирк Дуглас?

— Да! Совершенно неожиданно! Как он раздобыл мой телефон? Он был очарователен. Сказал, что написал книгу, а я ему сказала, что больше ничего не могу читать, и мы поболтали… Прелестный человек!

Когда книга вышла, оказалось, что мистер Дуглас воспроизвел в ней их телефонный разговор; войдя к матери в бункер, я увидела, что она рвет суперобложку с его фотографией; от ее взгляда у кого угодно застыла бы в жилах кровь.

— А, вот и ты! Этот сукин сын черт-те что наплел про меня в своей мерзкой книжонке, даже про мой «Фернандо Ламас» упомянул на одной странице с Рейганом! Как можно говорить о геморройных свечах на той же странице, где говорится о президенте! Я сказала этому ублюдку все, что про него думаю!

В течение многих лет мой муж знал, что живет с бомбой замедленного действия в голове; у него была удалена опухоль мозга, а затем он перенес инсульт, но, благодаря исключительному мужеству и невероятно сильной воле, оставался полноценным человеком. Мой младший сын в тот период, когда его ровесники думают о том, кого бы пригласить на школьный бал, перенес тяжелейшую операцию на легком по подозрению на онкологическое заболевание, но выкарабкался и стал заново приспосабливаться к жизни. У моей свекрови началась долгая мучительная полоса старческого маразма (все это происходило у нас дома), et cetera, et cetera, как сказал бы Юл, — и о чем же меня чаще всего спрашивали в это время? «Как поживает твоя потрясающая мать?» Мать как раз была здорова, как лошадь, если не считать того, что она по собственной воле с собой творила!

К знаменитостям постоянно приковано всеобщее внимание — жить под прицелом тысячи глаз очень нелегко. Те же из нас, кто попадают в их число только по своему рождению, дорого за это расплачиваются. Одно дело, если человек прославился благодаря своему героическому поступку или выдающемуся интеллектуальному достижению, и куда хуже нам, знающим, что объект почитания не всегда достоин канонизации: пока мы не усвоим, что там, где дело касается славы и сопутствующей ей власти над другими людьми, нет места справедливости, мы тщетно кричим о своей непричастности, а потом умолкаем, осознав, что протестовать бесполезно. Даже смерть не меняет ситуации.

Другие хоронят своих родителей, скорбят, иногда, по тем или иным причинам, заново разбираются в своих к ним чувствах; наткнувшись на забытое письмо, на старую фотографию, войдя в только что опустевшую комнату, человек дает волю эмоциям, но со временем эти эмоции ослабевают и постепенно уходят куда-то в глубь души.

Наши же призраки могут преследовать нас бесконечно. Они блуждают по страницам бессчетных хвалебных книг, смотрят с фотографий, телеэкранов, огромных киноэкранов, их фигуры увеличиваются в стократ — они живут вечно, они остаются с нами навсегда! Эти нескончаемые воскресения, эти постоянные подтверждения их бессмертия — сущее наваждение: призраки вторгаются в наш повседневный быт так же, как они это делали при жизни. От них — мертвых или живых — не убежать. Дитрих в искусстве материализации преуспела больше других. Вы ищете раму для картины в любом уголке мира? Чье изображение будет смотреть на вас чуть ли не со всех выставленных в витрине образцов? Излюбленные ее места — магазинчики, торгующие изысканными открытками. Вот она: сидит в самых разных позах на полках, а рядом она же в полный рост на плакатах, свернутых в трубку. И еще один вид наваждения: ее голос, жалобные звуки которого пробиваются сквозь мелодию «Жизнь в розовом свете». Этот голос настигает вас в лифтах, преследует в супермаркетах, аэропортах, универмагах, эхом отражается от кафеля в дамских туалетах, обрушивается на вас в вестибюлях гостиниц в самых экзотических странах. Есть шляпа фасона «Дитрих», костюм фасона «Дитрих», туфли фасона «Дитрих», даже взгляд «а la Дитрих». Нет ни одного дня, полностью свободного от присутствия Марлен Дитрих. Интересно, каково иметь мать, которую никто не знает? Наверное, это очень приятно.