Записки русского изгнанника

— Вашим людям я не оставил ничего, — отвечал мне Кутепов на мой вопрос. — Вы сумеете достать им сами.

Правду сказать, это меня взорвало. Но выход все-таки нашелся.

— В нейтральной зоне впереди наших позиций находится два вагона с сахаром. У нас есть кампионы. Разрешите…

— Ступайте немедленно и захватите, сколько можно, пока друзья и враги не растащили последнего.

Сахар поделили натурою. Казаки получили по полтора пуда, обер-офицеры — по три, штаб-офицеры — по четыре, а я — пять. Все это было загнано на базаре, а мы все приоделись. Неожиданно мы с женой получили приглашение на банкет в городском саду. Присутствовали все члены городского самоуправления и масса посторонних. Между последними все старшие офицер 31 дивизии, в мирное время стоявшие в Харькове. За столом лились сердечные, искренние речи.

— Наш город высоко оценил вашу работу, — говорил мне Н.Н.Салтыков. — Благодаря вашей кипучей деятельности сотворен ряд чудес. У всех харьковцев на устах ваше имя. Осуществите нашу заветную мечту — один вы сможете это сделать — воссоздайте из этих офицеров, из наших детей, кадры нашей родной 31 дивизии. Мы все до одного придем к вам на помощь. И сами ведите ее в бой, в ваших руках она станет основой будущей великой русской армии, мы вверяем наших граждан в ваши руки с безграничной верою в вас!

— Я глубоко тронут вашими словами, — отвечал я, — я пойду на все с вами. Но я поставлю будущим командирам полков одно непременное условие. Дисциплина в наших рядах должна быть абсолютна — и для солдат, и для офицеров, и для начальников. За убийства, грабежи и насилия над женщинами должна быть установлена смертная казнь без исключений, как в старом законе. Грабить военную добычу предоставьте одному мне. Но если я присвоил себе хоть что-нибудь и не раздал все тут же частям, то я даю право командирам полков расстрелять меня там же, на том же месте. Пусть это будет первая часть под незапятнанным белым знаменем.

Тут же за столом собрали и подписали мне 2 млн. рублей на обмундирование. Я тотчас же просил граждан назначить комиссию для расхода этих денег. И в тот же вечер доложил обо всем Кутепову, который остался всем очень доволен и подал рапорт генералу Май-Маевскому.

По возвращении меня ожидал новый сюрприз. У дверей я нашел огромную афишу: «Завтра утром на Паровозостроительном заводе состоится закладка двух новых бронепоездов, пожертвованных городом: «Город Харьков» и «Генерал Беляев».

Несмотря на поздний час, я схватил автомобиль и полетел в Университет к профессору Тиру.

Я крепко обнял его в благодарность за высокую честь — ведь никто, даже сам Деникин, не удостоился ничего подобного.

— Но что вы сделали со мной! — прибавил я. — Ведь я стану теперь мишенью со стороны всего начальства. Он оторопел.

— Вот беда! Мы и не подумали об этом… Что же теперь делать?

— Спросите у Кутепова, пусть сам выберет ему имя.

Кутепов назвал мой бронепоезд «На Москву!» Он не рассердился на меня за это. Вскоре после этого в Харькове появился новый полномочный представитель Великобритании при генерале Деникине, генерал Холман. Полный, высокий, типичный англосаксонец, он производил впечатление искреннего друга России и в то же время был сам поражен нашими успехами. «He bras put all his heat in Denicins chase», — говорили мне про него хорошо знавшие его англичане. Ему предлагали второе место, в Индии, но он предпочел остаться на первом в России. Теперь он делает все, чтоб способствовать военному Главнокомандующему справиться со своей задачей.

От подъема харьковской промышленности он был в восторге. Посетив Паровозостроительный завод, он держал патриотическую речь рабочим, в которой, между прочим, указывал, что приехал разрушить существующее в России мнение о коварстве Альбиона. Речь его переводил я. Рабочие слушали с большим вниманием, но без особого энтузиазма. Узнав о формируемой мной дивизии, он горячо одобрил идею и обещал, со своей стороны, прислать для нее материальную часть… Мы расстались большими друзьями.

Вслед за тем, после блестящего обеда, на котором генерал Май-Маевский поздравил меня с начальником дивизии, он поднял бокал за мои успехи. Я, по указанию Кутепова, повез ходатайство об этом в Ставку лично.

Когда я приехал в Таганрог, меня направили к инспектору стрелковой части, который тотчас же предупредил меня, что начальником дивизии назначен только что прибывший из плена генерал Болховитинов, командовавший ею в начале войны, а начальником штаба — разделивший его судьбу полковник и это решение генерала Деникина безапелляционно. Это открыло мне глаза на многое. Обидно было за Россию, обидно было за идею, которая могла бы спасти наше дело — а дело уже, казалось, показывало… признания. Но лично для меня и это было во благо. Кто был близок к делу, понимал, что сформировать свежую боевую единицу с традициями, идущими в разрез с установленным порядком, было делом рискованным. На худой конец, ее всячески старались бы пустить в ход там, где катастрофа была неизбежна. Начальником артиллерии фактически я не нес никакой ответственности и рисковал собой лишь в случае гибели общего дела. А мнение об этом я составил себе, едва появился в Таганроге.

Город был забит невероятно разросшимися тыловыми учреждениями. Каждый был занят лишь собой и нисколько не беспокоился об общем успехе. Царивший на верхах оптимизм породил индифференцию. Но еще грознее было другое явление. Весь тыл был охвачен враждебным нам крестьянским движением. Карательные отряды, порка и грабежи без суда, расправы, возвращение озлобленных помещиков в свои гнезда — все это создавало тяжелую атмосферу надвигавшейся катастрофы.

Я вернулся с тяжелым сердцем. Кутепова я уже не застал, штаб перешел в Белгород. Но в Харькове меня ожидал новый сюрприз. От снабжения… Полковник Попов уведомил меня, что все заказы следует производить лишь по нарядам и под контролем Главного командования. Все созданное рухнуло, как карточный домик.

Я зашел в штаб дивизии. Два поросшие мхом старика копались в письмах, занимались подсчетом пожертвованных сумм. В полках царила полная растерянность. Приток пополнений прекратился. У офицеров опустились руки.

По пути я встретил Родзянку.

— Что такое случилось? — с недоумением спрашивал он. — Я собрал 250 рублей и понес их вам. В штабе дивизии мне сказали: «Генерала Беляева уже нет, вместо них генерал Болховитинов. А деньги принимаем».

— Ну нет, — заявил я, — я собираю только на его имя. Других я не знаю!

Вспомнил я адвоката Шведова.

— Вам 20000! Этой мой личный взнос.

— Но я уже не у дел!

— Берите все равно. Вам, только вам, другим не верю. Я передал эти деньги казначею капитану Рыжкову.

Перед выступлением из Новороссийска он разыскал меня и вернул их снова мне: «Все развалилось. Эти деньги остались у меня», — сказал он.

Когда поезд прибыл в Харьков, уже было за полночь. Моя Аля, по обыкновению, заперлась на замок, и я безнадежно барабанил в ее двери, когда вдруг отворилась дверь соседнего отеля, где проживал уехавший с Кутеповым начальник штаба, и оттуда высунулась какая-то бритая англезированная физиономия, в толстой фуфайке и новеньких подтяжках и с электрическим фонариком в руке.

— Ваня!

— Кока!

Ну да, это был он самый, Кока Эллиот, раненый в Ковно и попавший в плен к немцам, а ныне переводчик в системе английского снабжения в Харькове.

Через несколько минут за дверью показалась и моя Аля, внявшая, наконец, моему барабанству, и мы все трое обменялись последними известиями. Леля, старший брат Коки, скончался в Екатеринбурге от тифа. Молодая красавица вдова вышла замуж за англичанина. О прочих он сам ничего не знал.

— Ну, а ты, Зайка, как тебе съездилось?

— Твое предчувствие сбылось. Наткнулся на Волконских. Только не на Мусю, она с начала войны с мужем во Владивостоке, и не на княгиню. Она живет на хуторе, в семи верстах от Полтавы. А Юру, — узнав, что он в морском штабе, я вызвал к телефону. — «Юрий Николаевич?» — «Он самый, кто со мной говорит?» — ««И.Т.Беляев, помните «офицерика», который гостил у вас в Петрозаводске?»