Смерть титана. В.И. Ленин

Но если теперь говорить о средствах, то для этого всего не нужна никакая цитата, а нужна партия. И партия, организованная по жесткому принципу. Дисциплина, жесткое подчинение, конспиративный аппарат. На такое ограничение могли пойти или люди, фанатически верящие в саму идею, или люди, жизнь которых и жизнь детей которых никогда не станет лучше в ее простом нереволюционном течении. Но это лишь общая постановка вопроса.

Есть смысл, как я уже заметил, в трехлетнем сидении в деревенской избе почти без собеседников. Помимо желания диалог тогда начинаешь вести сам с собой. А здесь много возникает разных идей, в том числе и довольно масштабных. Именно тогда, в подготовке и обдумывании издания общерусской газеты, возник и более общий план дела. Далее он уточнялся, разворачивался, но основные идеи и мысли его были неизменными.

Парадокс заключался в том, что мои оппоненты часто, споря со мной, ссылались на страницы моей же брошюры «Что делать?», то есть книги, которая вся была пронизана борьбой с этими самыми оппонентами. Собственно, и весь наш II съезд разворачивался под влиянием этой книги.

(Здесь я хочу предупредить и предостеречь, что ссылаться и цитировать, конечно, надо, но каких противоречивых цитат можно натаскать из архива любого политического деятеля! Я ничего не могу с собой поделать, но то, что я в свое время написал, с моей сегодняшней точки зрения, вполне укладывается в жизнь и ее покрывает. Я всегда был писателем сегодняшнего дня, и поэтому мои книги довольно точно фиксируют состояние политической тенденции времени. Но стоит поразмышлять, насколько часто времена, столь разнесенные в пространстве, оказываются похожими.)

Моя книга начиналась с очень скромного наблюдения. Я разбирался с понятием «свобода критики».

«Тут что-то не так!» — должен будет сказать всякий сторонний человек, услышав такой модный в любые времена и повторяемый на всех перекрестках лозунг: «Свободу критике!» Но предупреждаю, это человек, который еще не вник в сущность разногласия между спорящими. «Этот лозунг, очевидно, одно из тех условных словечек, которые, как клички, узаконяются употреблением и становятся почти нарицательными именами».

Естественно, я рассуждал так применительно к тогдашней социал-демократии. Здесь и во внутренней, нашей русской, и социал-демократии международной образовались два направления, и внимательный читатель моих мемуаров сразу определит, что это все тот же ловкий «экономизм» и «старый догматический марксизм». А почему к этому надо было возвращаться еще раз в 1902 году?

Бернштейн, о котором я уже писал в предыдущей главе, и Мильеран — (о, это был знаменитый мелкобуржуазный радикал, примкнувший к социалистам, а потом и возглавивший оппортунистическое направление во французском социалистическом движении, то есть проделавший обычный путь оппортуниста; впоследствии, в 1899 году, Мильеран вошел — социалист! — в буржуазное правительство Вальдека-Руссо, где сотрудничал с генералом Галифе, знаменитым скорее не тем, что из-за кривых ног носил брюки определенного фасона, а тем, что оказался палачом Парижской коммуны) — итак, Бернштейн и Мильеран, один теоретически обосновал, а другой практически продемонстрировал истинную суть этого нового направления.

Главный тезис и политическое требование Бернштейна: социал-демократия должна из партии социальной революции превращаться в демократическую партию социальных реформ. Тезис обставляется батареей «новых» аргументов и соображений. И все это ловко и «красиво» лишь для неискушенного, не очень подготовленного читателя.

Отрицались:

— возможность научно обосновать социализм;

— необходимость и неизбежность социализма и даже возможность доказать, с точки зрения материалистического понимания истории, его научное обоснование;

— факт растущей нищеты, пролетаризации и обострения капиталистических противоречий;

— принципиальная противоположность либерализма и социализма;

— теория классовой борьбы, не приложимая будто бы к строго демократическому обществу, управляемому согласно воле большинства;

— как несостоятельное само понятие «конечной цели»;

— идея диктатуры пролетариата.

Этот поворот к буржуазному социал-реформаторству сопровождался не менее решительным поворотом буржуазной критики всех основных идей марксизма. А так как подрастающая молодежь систематически воспитывалась на этой критике, звучавшей с университетской кафедры и в ряде ученых трактатов, то неудивительно, что «новое критическое направление» в социал-демократии вышло как-то сразу вполне законченным. В своей книжке я даже привел такое сравнение: «Точно Минерва из головы Юпитера». Я надеюсь, что и сегодня, когда совершенно напрасно из школьного курса исключена греческая и римская мифология, это сравнение все же понятно.

Но если судить о людях не по тому блестящему мундиру, который они сами на себя надели, не по той эффектной кличке, которую они себе взяли, а по тому, как они поступают и что на самом деле пропагандируют — о, мой возможный молодой читатель, следи в политических дискуссиях не за словами, а за тем, что под ними, — то станет ясно, что «свобода критики» есть свобода превращать социал-демократию в демократическую партию реформ, свобода внедрения буржуазных идей.

«Свобода» — великое слово, но под знаменем свободы промышленности велись самые разбойнические войны, под знаменем свободы труда грабили трудящихся.

В уже изложенном мной, пожалуй, основной, нравственный тезис книжки. Я вообще люблю начинать с основной мысли, а уже потом под разным углом зрения ее поворачивать, доказывая каждый новый поворот и нюанс.

Потом в книжке назывались новые защитники «свободы критики», говорилось о критике в России — здесь Россия, конечно, на первом месте, потому что это страна умников и сомневающихся, — приводилось мнение Энгельса о значении теоретической борьбы. Напомню, что Энгельс признавал не две — политическую и экономическую, а три формы великой борьбы социал-демократии. Третьей формой ближайший соратник Маркса полагал борьбу теоретическую. И в первой главке моей книги пришлось объясниться и относительно себя. Пишу об этом потому, что иначе мое поведение и на II съезде партии, и в дальнейшем останется неясным.

Я позволил себе несколько замечаний об обязанности партийных вождей. Вожди обязаны все более и более просвещать себя и в первую очередь по всем теоретическим вопросам. Обязанность вождей — освобождаться от традиционных, принадлежащих старому миросозерцанию фраз и всегда и постоянно иметь в виду, что социализм с тех пор, как он стал наукой, требует, чтобы с ним обращались, как с наукой. Его постоянно и неукоснительно надо изучать. Но долг вождя изучать науку социализма не из любви к любомудрию. Приобретенное таким образом, все более проясняющееся сознание необходимо распространять среди рабочих масс со все большим усердием.

В этой книге, писанной среди горечи первых лет эмиграции, я объяснил то, что нынче понятно рядовому члену любой партячейки. В книге было пять глав. Вторая называлась «Стихийность масс и сознательность социал-демократии». Но ведь я писал об этом тогда не только потому, что обладал некоторой страстью к перу и имел на этот счет мысли. Дело в том, что ряд влиятельных людей, к голосу и ошибочному мнению которых могла прислушаться и образованная молодежь, и трудовые массы, имели на этот счет мнение, обратное моему. Мне казалось, что это чужое мнение было недостаточно объективным и верным. В общем, я боролся. А борьба всегда конкретна.

90-е годы прошлого века характеризовались повальным увлечением русской образованной молодежи теорией марксизма. Также повальный характер приняли в то время рабочие стачки. Возник даже рабочий термин: петербургская промышленная война 1896 года — я об этом уже писал, — коли война эта охватила 30 тысяч бастующих и проходила под руководством «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». А что у нас в России произошло в 1896 году? Коронация царя Николая II и Ходынская трагедия.