Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2

Председатель Совнаркома Рыков пояснил, что контракт, подписанный в Риме, не может быть утвержден Совнаркомом потому, что арбитром в спорных вопросах является комиссия, в которой участвуют два наших представителя и два адвоката от итальянского правительства, при чем комиссия должна быть выбрана по обоюдному соглашению. Рыков добавил, что в виду фашистского режима в Италии этот параграф неприемлем, равно как и другой параграф контракта, в котором говорится, что СССР, кроме уплаты за лицензию, должно платить в продолжении .известного времени еще и попудную плату с выработанного аммиака. Присутствующий на заседании Иоффе подтвердил все мои слова и сознался в вине Концессионного Комитета, что он задержал посылку контракта в Совнарком для утверждения в течении целого года. Рыков тогда предложил разорвать договор с Казалле: «Лучше потерять сотню тысяч долларов, чем быть в руках фашистов». Тогда я попросил слово и заметил, что, разрывая этот договор, мы впадаем в большую опасность остаться без одного из продуктов, наиболее необходимых для обороны, а кроме того, сверх заказов Казалле, комиссия заказала громадное оборудование в Германии для получении водорода и окисления аммиака, которое стоит несколько миллионов рублей и выбросцть такие суммы совершенно невозможно. Мое слово сильно подействовало на умы правителей и стали раздаваться голоса, что контракт надо выполнить, но поручить РКИ сделать подробный анализ хода всего заказа и об этом доложить Совнаркому.

Не могу не привести здесь совершенно неуместного замечания, сделанного присутствовавшим в заседании Совнаркома, заместителем председателя Госплана, П. Осадчим, который заявил, что это очень хороший урок для ВСНХ и Концессионного Комитета, как не должны заключаться контракты.

После этого заседания Совнаркома, этот вопрос был обсужден в Политбюро и вызвал горячие споры между Рыковым и Троцким. Рыков заявил, что в заседании Совнаркома Ипатьев осветил детали заключения контракта с Казалле таким образом, что вся вина должна пасть на Концессионный Комитет. Троцкий ответил, что этого быть не может; он отлично помнит всю беседу с Ипатьевым и только после приведения Ипатьевым обоснованных данных, противоречащих тому, что Рыков приписывает Ипатьеву, он, Троцкий, решил дать телеграмму в Торгпредство в Рим о подписании договора. Политбюро предложило Троцкому письменно запросить Ипатьева по поводу спорных вопросов. На следующий день я получил записку от Троцкого, присланную мне с курьером с просьбой немедленно же дать письменный ответ на поставленные в записке вопросы. Я совершенно точно осветил сущность дела и подтвердил все то, что говорил Троцкому перед заключением контракта; мой ответ согласовался с утверждением Троцкого в Политбюро. РКИ разобрало все это дело и признало необходимым сделать выговор Кноррину и Чекину (члены комиссии), а договор оставить в силе. Гальперин, который был также членом Комиссии и присутствовал на заседании Совнаркома, наговорил мне много комплиментов за мою искусную защиту этого дела.

Почти одновременно с моим увольнением с должности председателя коллегии НТО я получил письмо очень странного содержания от Иоффе, который занимал в то время пост заместителя председателя Концессионного Комитета; ранее он был советским послом в Китае, участвовал в заключении Брест-Литовского мира и считался одним из самых образованных большевиков. Перед революцией он был очень состоятельным человеком и большую часть своего состояния пожертвовал на нужды партии. В партии он пользовался большим уважением и находился в очень дружеских отношениях с Троцким. Я познакомился с Иоффе в Берлине в 1922 году, куда он приехал с Генуэзской конференции. Я имел с ним тогда деловое свидание, и он произвел на меня очень приятное впечатление. После этого мне приходилось несколько раз встречаться с ним в Концессионом Комитете, куда я был вызываем в качестве эксперта. Ко мне он всегда относился с большим уважением, и, как он мне заявлял, очень ценил мои указания. Письмо Иоффе было прислано мне не по почте, а кто-то занес ко мне на квартиру в Москве, в Брюсовском переулке; Иоффе жил тогда очень близко от меня в Леонтьевском переулке. В письме Иоффе сообщил мне, что с некоторых пор он стал очень интересоваться применением ядовитых газов на театре военных действий, и очень бы хотел ближе ознакомиться с этой военной химией и, насколько я мог понять из письма, даже хотел сделать некоторые опыты. Он предлагал мне созвониться с ним по телефону и зайти к нему на квартиру; сам он чувствовал себя не совсем хорошо _# и принужден был сидеть некоторое время дома.

В условленный день я посетил Иоффе, которого нашел действительно недомогающим и в очень подавленном состоянии духа. Из разговора я быстро убедился, что тема об ядовитых газах его очень мало интересует, а ему хотелось просто видеть меня и поговорить откровенно на злободневные вопросы с человеком, к которому он чувствовал доверие и симпатию. Он просил держать разговор в секрете, чтр я и выполнил. Теперь после двенадцатилетнего промежутка я не могу вспомнить всего того, о чем мы говорили наедине в течение 2-3 часовой беседы во время чая, но одна его фраза запечатлелась в моей памяти. Приводя ее здесь, я думаю, что выражу все разочарование, которое овладело всем его существом и не позволяло ему видеть в будущем никакого прогресса в улучшении условий жизни в нашей стране. Иоффе сказал:

J

«Было время голодное и холодное, но такого подлого времени, какое мы переживаем теперь, никогда не было, и едва ли в будущем может произойти какое-либо улучшение».

Через месяц после этого свидания со мной Иоффе покончил свою жизнь самоубийством. После его смерти осталось письмо к партии, которое большевики, конечно, не опубликовали, но его копия ходила по рукам; оно содержало сильный обвинительный акт по поводу многих поступков большевиков и неправильности взятой ими генеральной линии. Уже в то время влияние Сталина на политику партии начало сказываться, и политические дни Троцкого были уже сочтены. Что сказал бы Иоффе теперь, когда ему пришлось бы по всем вероятиям разделять участь всех его товарищей по партии и быть обвиненным в измене народному делу и в шпионаже в пользу фашистских стран!

В виду больших кредитов, отпущенных Германским правительством, Торгпредство в Берлине нуждалось в специалистах, — в особенности по химической промышленности. Главное Химическое Управление получило запрос о командировании в Берлин опытного химика инженера, хорошо знающего немецкий язык в распоряжении Торгпредства. В Химическом Управлении выбор остановился на А. Е. Мозере, который был секретарем азотной комиссии и являлся крайне необходимым работником для этого важного дела. На посылке Мозера в Берлин в особенности сильно настаивали Чекин и председатель Химторга. Я долго не соглашался; под конец меня уговорили согласиться, при условии, что эта командировка будет временной и что Мозер останется в Берлине не более полгода. В декабре 1926 года Мозер уехал в Берлин и оставался там на работе по заказам для химической промышленности в течении почти 3-х лет, а потом совсем не вернулся в СССР и сделался невозвращенцем.

Для уточнения заказов Торгпредства на кредиты отпущенные германским правительством для СССР, все время были командируемы инженеры и профессора от различных учреждений. От Главного Химического Управления были командированы очень способный химический инженер, служащий в тресте Основной Химической Промышленности (фамилии точно не помню) и профессор Московского Технического Училища Лукьянов. Они находились все время в контакте с Мозером. Когда они вернулись в Москву, то оба были арестованы будто бы за то, что они взяли взятки от немецких заводчиков. Лукьянов, несмотря на то, что страдал туберкулезом легких, был сослан в Соловки, где просидел продолжительное время; как ходили слухи, для него там была устроена маленькая лаборатория. Потом он был освобожден и возвратился к педагогической деятельности.

В виду подобных обвинений, пред’явленных инженерам, командированным в помощь Мозеру, у советского правительства явилось сильное подозрение в причастности к подобным деяниям и самого Мозера. Поэтому ГПУ решило вызвать Мозера обратно в СССР, но эту операцию оно стало производить очень тонко. Мозеру было предложено приехать в Москву на 3 недели для доклада о всех заказах; воспользовавшись моим пребыванием в Берлине, меня просили уговорить Мозера приехать. Я очень добросовестно уговаривал Мозера; тоже самое проделывал и начальник Химторга (который в свое время сильно настаивал на командирование Мозера в Берлин, несмотря на мои протесты). Но Мозер отлично понимал, что после ареста инженеров, имевших с ним соприкосновение, его несомненно потянут к допросу и ему не миновать ареста. Он очень нервничал, но был стоек в своем решении и не исполнил приказания, мотивируя его невозможностью в данное время отлучиться из Берлина. Впоследствии, в 1923 году, когда были закончены и исполнены все заказы, Мозер снова отклонил приказание вернуться и сделался эмигрантом. Надо заметить, что его родители были немецкими гражданами, и Мозер после увольнения с советской службы отправился в Карлсруэ, гдр жили его родители; свое химическое образование он получил в Политехникуме в Карлсруэ и работал в лаборатории у проф. Габера; в этом городе у него было много друзей.