История Фридриха Великого

   -- Нет, милый Сульцер! -- сказал Фридрих с глубоким вздохом. -- Я вижу, ты еще плохо знаешь род, к которому мы принадлежим.

   -- Но вы не имеете права жаловаться на этот род, -- возразил Сульцер. -- Монарх, которого подданные боготворят, должен быть доволен судьбой и людьми.

   -- Все суета! -- воскликнул Фридрих. -- Я люблю человечество, но презираю людей отдельно. Корысть и низкие страсти управляют ими! Что значить их обожание? Глупость! Если бы я даже осчастливил всех моих подданных, то действовал бы только на весьма малую часть земного шара, который, в свою очередь, есть ничтожная частичка целого мироздания. Как же я посмею сравнять себя с тем вечным Существом, которое управляет мирами и содержит их в порядке? Безумен правитель, который выставляет себя земным богом и требует от народа обожания! Презренны и те люди, которые играют самым святым чувством души и приносят божественную жертву на алтари земного величия! Монарху приятна благодарность народа, но в страхе, обожании и прославлении его он не нуждается!

   К душевному расстройству короля присоединились еще и немощи телесные. Мы уже сказали, что он с самого младенческого возраста был слабого сложения. В молодости опасались за его жизнь. На двадцать пятом году силы его укрепились от беспрерывных телесных упражнений; лагерная жизнь и тревоги походов закалили его тело в зрелом возрасте. Но тогда же он начал чувствовать припадки геморроя и подагры. Под старость эти болезни усилились, к ним присоединилась еще водяная и хирагра. Он чувствовал, как с каждым днем силы его ослабевали.

   "Вы, верно, сами догадываетесь, -- писал он в 1780 году к одному из друзей своих, -- что на 68-м году жизни я чувствую все признаки старости. То подагра, то боль в пояснице, то лихорадка потешаются насчет моего существования и напоминают мне, что давно пора бросить изношенный футляр моей души".

   Иногда припадки болезни были так сильны, что все почитали их смертельными; окружающие приходили в отчаяние, а он с истинно солдатским стоицизмом утешал их, говоря: {490}

   -- Что делать! Я дряхлый старичишка: механика уже не действует. Но человек должен быть справедлив! Не вечно же ему жить! Башенные часы из стали и железа, да и они не выдерживают более двадцати лет, как же человек, этот ком глины и грязи, хочет быть впятеро долговечнее часов!

   Несмотря на свои страдания, Фридрих не оставлял обычных занятий и даже на одре болезни подписывал бумаги и делал все нужные распоряжения. Но едва болезнь облегчалась, он забывал об опасности и с обычной неумеренностью принимался за свои любимые блюда и напитки. От этого припадки его иногда возобновлялись с неимоверной силой. Такой припадок испытал он в августе 1776 года. Австрийский посланник уведомил венский кабинет, что король не перенесет своих страданий, и что самый долгий срок его жизни -- три месяца. Вследствие того Иосиф II стал собирать войска в Богемии, чтобы тотчас по смерти Фридриха отнять у его наследника Силезию. Но Фридрих выздоровел в две недели.

   "Есть люди на свете, -- писал он к Вольтеру, -- для которых я слишком долго живу. Они клевещут на мое здоровье, полагая, что от этого я скорее отправлюсь к праотцам. Людовик XIV и Людовик XV своим долгим царствованием утомили терпение французов. Я уже 36 лет правлю кормилом государства и, может быть, так же, как они, употребляю во зло привилегию Жизни, потому что не умираю, тогда как уже многим надоел. Несмотря на то, я держусь прежней методы: не берегу себя. Чем более бережешься, тем чувствительнее и слабее становится тело. Сан мой требует деятельности и труда, тело и душа должны покоряться обязанностям сана. В моей жизни, конечно, нет особенной нужды, но есть нужда в моем труде".

   Фридрих редко выходил из своего монастыря, но зато, когда он показывался в народе, его встречали на каждом шагу радость, удивление и признательность. Когда он бывал в Берлине, он обыкновенно час или два в день прогуливался верхом по улицам. Тогда из всех домов высыпал народ, купцы бросали лавки, ремесленники выбегали из мастерских, окна в домах наполнялись любопытными. Всем хотелось взглянуть на старца, подвигами которого гремела Европа, дух которого наполнял собой все жилы прусского государства. Народ всегда, везде и во всем чувствовал его присутствие, но редко видел его лично и знал его только по рассказам отцов и дедов. Появление Фридриха среди своих подданных было каким-то {491} торжеством, овацией, где благодарные пруссаки хотели высказать своему обожаемому и всеми любимому монарху, как второму своему Провидению, чувства признательности и уважения -- слезами, криками радости и молитвами.

   Фридрих с умилением принимал эту народную награду. Толпы наполняли улицы, он вынужден был ехать шагом. Маленькие дети преследовали его до самого дворца, кидали свои шапки в воздух, теснились около стремян и обтирали пыль с его сапог. Раз, резвая гурьба их своими прыжками и криками испугала лошадь; король осторожно отстранил их костылем, говоря:

   -- Перестаньте, перестаньте, шалуны! Ступайте в школу!

   -- В школу! -- закричали мальчишки с хохотом. -- Ай да король! Ай да старичок! Столько лет живет на свете, а не знает, что по средам классов нет!

   Такой же восторг встречал Фридриха и в высших слоях общества, когда он являлся в театр. При звуке труб и литавр, которые обыкновенно возвещали его прибытие, все вставали с мест, теснились, как можно ближе к его ложе, чтобы лучше рассмотреть черты монарха, и громкие "да здравствует наш добрый король!" заглушали оркестр, когда он показывался в ложе. И все это делалось {492} без подготовления, без понуждения, по какому-то общему, электрическому чувству, по какому-то вдохновенному восторгу, невольно вырывавшемуся из души каждого. Вот довольно разительное описание наружности короля, которое оставил нам один из его современников:

   "С особенным любопытством рассматривал я этого человека, великого по своему гению. Он не высок ростом и как будто согбен под тяжестью лавров и долговременных трудов своих. Его синий кафтан, изношенный, как и его тело, длинные сапоги, поднятые выше колен, и белый камзол, засыпанный табаком, составляли что-то странное и, вместе с тем, поразительное. Но огонь его глаз ясно показывал, что он не устарел душой. Несмотря на то, что он держался как инвалид, из быстроты движений и смелой решительности во взоре можно было заключить, что он еще может драться, как юноша. Замешайте незначительную его фигуру между миллионами людей, и каждый тотчас узнает в ней короля: столько величия и твердости в этом необыкновенном человеке".

   Тот же современник описал и жилище Фридриха:

   "В Сан-Суси, -- говорит он, -- где этот старый бог войны кует свои громовые стрелы и пишет глубокомысленные творения для потомства, где он управляет народом, как заботливый отец своим домом, где он одну половину дня читает просьбы и жалобы по-{493}следнего из своих подданных и сыплет во все стороны государства неимоверные суммы, не требуя никакого вознаграждения, кроме всеобщего счастья, а в другую становится поэтом и философом; в Сан-Суси, говорю я, царствует такая тишина, что можно расслышать каждое дуновение ветра. В первый раз пришел я в это уединение вечером, в позднюю осень. Я был странно поражен, когда увидел перед собой небольшой дом и узнал, что в нем живет герой, потрясавший мир одним своим именем! Я обошел весь дом, подходил к окнам, видел в них свет; но у дверей не было часовых; я не встретил даже человека, который бы меня спросил: кто я? чего хочу? Тут только я вполне понял все величие Фридриха! Ему не нужно вооруженных наемников и пушек для охранения: он знает, что любовь и уважение народа стоят на страже у дверей его маленького приюта".

   В самых отдаленных странах Фридрих пользовался тем же уважением, какое приобрел у своего народа. Эмденский шкипер Клок претерпел в 1780 году кораблекрушение у мароккских берегов. Он был захвачен в плен со всем экипажем и отведен в Магадор. Но когда тогдашний император, Мулей-Исмаил, узнал, что Клок принадлежит прусскому флагу, он приказал его представить к себе, обласкал, наградил и на своем корабле велел переправить со всеми матросами в Европу.