Мы полем шли… Доверчивей ребенка,
Волшебник, за тобой я поспешал.
Ты — легкий шаг, походка, как поземка —
Ветрами, как Христос, повелевал.
«Я был в России. Грачи кричали.
Весна смеялась в мое лицо».
Носился ветер с прошлогодним сором
И прядь волос медовых развивал,
И каркал ворон, или плакал ворон,
Твои стихи картаво повторял.
«Я был в России. Грачи кричали.
Грачи кричали: зачем, зачем?»
И у тебя я был… И плакал ворон,
О чем он плакал, разве угадать?
Но родина вставала перед взором,
И слез горячих я не мог унять.
Десятилетье огненное это
Из памяти не выжгло прошлых дней.
Но сколько же в то лето было света,
Что до сих пор светло в душе моей!
— «Важа Пшавела в это лето умер», —
Сказал и сам не поднял головы.
В предсмертной жажде он как обезумел
И словно бык просил: травы, травы…
С тех пор меня не покидало чувство,
Что на два солнца я взглянуть успел.
Фантазии ли, нежности ли буйство,
Но с этим я бы умереть хотел.
«Собачья» ли «площадка», где я маюсь?
Никольская ли церковь? Все, как встарь…
Но позвонить у двери не решаюсь, —
Здесь прежде был престол, сиял алтарь.
Здесь Скрябин день и ночь со смертью бился,
Звучал здесь Руставели… Я читал
Оригинал… и пот с меня струился.
Здесь Грушко, наш декан, тогда живал.
И ты читал… Нет, так берут аккорды,
Так мед из сотов пьют, так льют свечу!..
И я родной земли почуял корни,
Цветущую увидел алычу.
Что, Балтрушайтис дремлет? В самом деле?
Хорош Волошин, с головою льва!
И вдохновенный голос Руставели
Покрыли зимней нежности слова.
Тебя, великолепного поэта,
Ждут с голубыми рогами друзья,
Второго «Витязя в тигровой шкуре» где-то
Тбилиси ждет, ждет Грузия моя.
Уже тогда, и порознь и вместе,
Пытались футуристы мир менять…
Но мы, мы данники одной, старинной чести,
И нам с любовью в сердце умирать!
Февраль 1927 Тбилиси
Как будто умирающая, ночь
Вся изнывала, как певец в ударе.
Иль вправду помогли ей изнемочь
Там, за Курой, рыдающие тари?
И на плоту сосновом пел старик.
И песни незапамятная старость,
Преобразив его гортанный крик,
На что-то там надеяться старалась.
А я чем жив и до чего дошел?
Как Шавнабада, черен я и гол.
О чем же сердце плачет человечье.
Сжигаемое известковой печью?
Зачем мне стол, накрытый на плоту,
И то вино, что бражники глушили?
Схватить бы лучше в руки бомбу ту,
Что некогда швырнул Джорджиашвили.
Вот чем я стал и до чего дошел.
Как Шавнабада, черен я и гол.
Клянусь вам честью, я бедней и жальче.
Чем тот обугленный загаром мальчик.
Я буду петь индустриальный вихрь
И старый мир крушить, как плот дощатый.
Икар взлетел на крыльях восковых,
Но не крылам, а сердцу нет пощады.
Прости мне, если сердце залито
Еще слезами о заре весенней.
Я сам ревную к нищему за то,
Что он поет и плачет об Арсене.
Я сам на загнивающем плоту,
На том дощатом лебеде сосновом,
Но я не кончил. Я еще расту.
Еще надеюсь: все начнется снова.
16 марта 1927
Слушайте зов Алазанской долины,
Гости далекие, голос старинный.
Пробуйте, пейте вина Кварели,
Чтобы сердца на пирах потеплели.
Всех приведите: певцы здесь желанны,
Стол им открытый лозы обвили,
В Шильде споет вам Дедас Левана
Или в Артанах — Каралашвили.
Пусть по селеньям прокатится громом
Мравалжамиер — чужим и знакомым,
Пусть им послышится град в Цинандали, —
Где еще сердце так песни вмещали?
Стол задохнется от песен застольных.
Будь же названия зятя достойным,
Рог подымай, не смущаясь, почаще,
Вылей здоровье Кахети сладчайшей.
Знаю, стреляли семь братьев… Но где же
Их попаданье? — Промазали вместе.
Только единожды выстрелил дед наш, —
Тур вниз ногами повиснул на месте.
Пусть семь поэтов пустят, как стрелы,
Семь своих песен — все мимо промчатся.
Путь пересек им Важа Пшавела,
Обвалом над ними повис Чавчавадзе.
Герои Кахетии, эти — другие…
Где состязаться достанем мы силу?
Поднимем же чашу, друзья дорогие,
И выпьем за ту, что на свет их родила.
Ведь рвется, как оползень, песня в привете,
Когда проезжаешь долину Кахетии…
17 апреля 1927 Тбилиси
