Ельцин

Начавшаяся в следующем году война в Чечне принесла Ельцину новые мучения. Президент «переживал по поводу трагедии» штурма Грозного, начавшегося 31 декабря 1994 года. Несколько дней он не отвечал на телефонные звонки и никого не принимал, даже Коржакова [1133]. Вторжение в Чечню вдобавок привело к разрыву со многими демократами, которые в свое время были на его стороне. Елена Боннэр жестко критиковала Ельцина за то, что он поддержал министра обороны Грачева. Наина Ельцина, общавшаяся с Боннэр после смерти Андрея Сахарова, позвонила ей со слезами и упреками, и после этого звонка женщины перестали разговаривать друг с другом [1134]. Раскол произошел и в движении реформаторов «Выбор России»: Егор Гайдар выступил против войны, а бывший министр финансов Борис Федоров вышел из организации в поисках более «патриотической». Из-за войны и других проблем Ельцин оказался «почти в полной политической изоляции». «Я перестал чувствовать поддержку тех, с кем начинал свою политическую карьеру» [1135]. Захват заложников в Буденновске в июне 1995 года, когда Россия узнала, что такое терроризм, отправил его в новый вираж. На совещании Совета безопасности 30 июня он сделал удивительное заявление, что собирается покинуть пост президента, поскольку начал проигранную войну. Члены совета просили его не делать этого, и он взял свою угрозу назад. «Не думаю, что со стороны Ельцина это было просто игрой, — пишет не всегда симпатизировавший ему Евгений Примаков, который присутствовал на совещании в качестве директора Службы внешней разведки. — Он очень тяжело переживал все, что было связано с Чечней» [1136].

Ельцин оказался в хорошей компании. Среди современных лидеров, чьи биографии проанализировал психиатр Арнольд М. Людвиг, 14 % страдали приступами депрессии и меланхолии, которые длились по нескольку недель и даже дольше (для сравнения скажу, что из населения США подобным состоянием страдает всего 6 %), а если расширить определение депрессии, то это число достигнет 30 %. Людвиг установил, что к этому состоянию в наибольшей степени склонны выдающиеся государственные деятели, стремящиеся перестроить общество, и политики, чья власть находится под угрозой [1137].

Но Ельцин был подвержен и апатии иной разновидности, которая не очень хорошо вписывается в обычную типологию. Как ни странно, она была связана с блестящими победами, а не с досадными поражениями.

О проявлениях этого комплекса в советский период мы уже говорили раньше — к ним относится его бегство из Москвы после выборов 1989 и 1990 годов и путча 1991 года. Снова этот паттерн проявился в первые месяцы 1992 года, когда Ельцин, не вникая в детали, позволил Гайдару и его кабинету практически самостоятельно проводить экономическую реформу. В 1993 году после успешного референдума 25 апреля Ельцин впал в ступор и отправился в долгий отпуск на Валдай. После решительной расправы с парламентом в сентябре — октябре он выполнил обещание нанести визит в Токио, несколько недель работал над текстом конституции, а потом вплоть до декабрьских выборов и голосования по конституции оказался недоступен для большинства министров и других сотрудников. Давление тех месяцев было «настолько сильным, — вспоминал Ельцин, — что до сих пор не понимаю, как организм вышел из него, как справился» [1138].

В 1994 году, протолкнув свою пропрезидентскую конституцию и тем самым обеспечив себе господство в российской политике, Ельцин, казалось бы, должен был находиться в приподнятом состоянии духа. К сожалению, всю первую половину года он пребывал в меланхолии. Вот что пишет один из его помощников: «Президентский график этого года бесстрастно фиксирует многочисленные и часто длительные отсутствия Б. Ельцина, свидетельствовавшие о том, что он переживал затяжную полосу кризиса». В марте он две недели провел в Сочи и не ездил по регионам до визита в Казань в конце мая. Ежегодный список президентских целей был согласован лишь в конце апреля, когда он подписал его, но отказался определять приоритеты. В служебной записке по поводу отсутствия графика говорится о «видимой пассивности Президента и неясности его целей и его политики» [1139].

Понять такие эпизоды сложнее, чем проявления депрессии в чистом виде, отнесенные нами к первой категории. Почему настоящие триумфы и поражение политических соперников тяготили Ельцина? Во-первых, сказывалось истощение. Когда я спросил его об этом в 2002 году, Ельцин подтвердил, что его поведение в такие моменты было формой «спада» или «передышки», а не «депрессией», и что таков был его естественный способ расслабиться после боя [1140]. Это более чем понятно. Даже революционерам и воинам иногда нужен отпуск, и после победы Ельцин обычно был апатичным и отстраненным, а не мрачным. Во время таких «передышек» до него нельзя было дозвониться, и большую часть времени он проводил на свежем воздухе.

Следует учитывать и другие факторы, кроме усталости. Измученный своими «ницшеанскими» состояниями, Ельцин тем не менее чувствовал себя в таких ситуациях как рыба в воде. Когда же они проходили, он слабел. Ельцин был не единственным лидером, подверженным подобным явлениям. Вспомните знаменитое высказывание герцога Веллингтона, произнесенное им на следующий день после битвы при Ватерлоо: «Самое ужасное, не считая проигранного сражения, — это выигранное сражение». Как заметил Александр Музыкантский, анализируя победу Ельцина на советских выборах 1989 года (см. главу 7), пауза после кризиса заставляла потенциальных союзников приходить к нему с предложениями совместных действий, и Ельцин получал возможность оценить их. Самым важным было то, что «передышка» после победы предоставляла ему возможность осмыслить дальнейший курс. Одной из наиболее плодотворных пауз стал его мораторий после путча 1991 года. Длительные тайм-ауты 1993 и 1994 годов также сопровождались обдумыванием будущего.

Тому, что победы, одержанные после 1991 года, перестали приносить ему удовлетворение, есть масса объяснений — как объективных, так и субъективных. С одной стороны, его достижения не были однозначными. В переходный период даже признанный альфа-лидер не располагает неистощимым политическим капиталом, и за авансы приходится платить высокую цену. С другой стороны, любое продвижение вперед ставило Ельцина перед необходимостью делать новый выбор, зачастую еще более сложный, чем предыдущий. Например, летом 1993 года, после победы на апрельском референдуме, Ельцин отказался от встреч с чиновниками, интеллигенцией и журналистами. Его пресс-секретарь Вячеслав Костиков был убежден, что президент избегает контактов, потому что у него нет ответов на вопросы, которые неизбежно будут заданы. В 1994 году, по мнению Костикова, такое состояние проявилось еще более заметно. Хотя новая конституция делала позицию Ельцина неприступной с правовой точки зрения, Костиков привык приходить и обнаруживать суперпрезидента в задумчивости сидящим за пустым столом. Пресс-секретарь чувствовал, что «он [Ельцин] вдруг оказался без внутреннего стержня», потому что понял: решение основных российских проблем займет пять, десять или даже больше лет. Политическая система, которую он построил, делала ответственным за решение этих проблем его и только его. «Было впечатление, — пишет Костиков, — что Ельцин растерялся перед масштабом деяний, которые он сам определил для себя в Конституции» [1141]. А тем временем кадровые перестановки и уходы сотрудников лишили Ельцина самых творческих личностей, с которыми он работал бок о бок в начале первого президентского срока. Многие решения можно было переложить на надежного Черномырдина, но премьер-министр не был генератором идей, и Ельцин это отлично понимал. Более всего, по утверждению Валентина Юмашева, помогавшего Ельцину работать над его книгами, его беспокоило «не психологическое, а интеллектуальное одиночество». «Он стал ощущать — я не знаю, что делать, и вокруг меня нет людей, способных снабжать меня такими идеями, с которыми я могу идти вперед» [1142].