Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991

Стругацкий: Нет, они сохранены в первозданном состоянии. Ну, единственное, что мы могли сделать, это отредактировать отдельные фразы, а по сути никаких изменений нет.

Вопрос: Какое все-таки произведение завязано с «Хромой судьбой» — «Град обреченный» или «Гадкие лебеди»?

Стругацкий: Первоначально, когда мы писали «Хромую судьбу», предполагалось, что туда в качестве Синей Папки будет вставлена первая часть «Града обреченного». Потому что тогда нам казалось, что «Град» вообще никогда не будет опубликован, да и «Хромая судьба» — вряд ли. Так мы и сделали, в первом варианте там была первая часть «Града обреченного». Потом нам стало нестерпимо жалко «Града». Ну, просто жалко раздергивать вещь: зачем, в чем смысл? И мы вставили туда «Гадкие лебеди». Тем более что это очень хорошо получалось, очень ловко: здесь писатель и там писатель. Писатель пишет о писателе. Советский писатель сегодняшнего дня пишет о писателе в некоей стране с очень похожим режимом и очень похожими условиями существования. Очень реалистическая ситуация, она нам понравилась. Но когда мы принесли в таком виде роман в «Неву», — это было самое начало перестройки, самое-самое, — Борис Николаевич Никольский сказал, что «Хромую судьбу» он точно возьмет, а что касается «Гадких лебедей», то он «посоветуется». Он посоветовался там где-то, насколько я понимаю, решение было, в общем, отрицательное, и он сказал: «Вы знаете, давайте опубликуем пока только „Хромую судьбу“, а потом, через некоторое время, если станет немного полегче, отдельно опубликуем и „Гадких лебедей“». Таким образом «Гадкие лебеди» выпали из «Хромой судьбы». Сейчас, если ничего страшного не произойдет, «Хромая судьба» выйдет с «Гадкими лебедями» в качестве Синей Папки в издательстве «Советский писатель».

Вопрос: <…> Не могли бы вы рассказать о своем отношении к персонажу романа Изе Кацману?

Стругацкий: <…> Значит, как я отношусь к Кацману? Люди, которые пытаются обвинить братьев Стругацких в проповеди сионизма, конечно, заблуждаются, а в данном случае ведь был и такой упрек. Смотрите, говорят они, кого Кацман перечисляет: Бенвенуто Челлини у него, значит, вор — представитель итальянской нации; Франсуа Вийон у него висельник — представитель французской нации; Петр Чайковский у него гомосексуалист — представитель русской нации; Хемингуэй у него пьяница — представитель, так сказать, англосаксов. А где хоть какой-нибудь урод из евреев?.. Знаете, существует целая группа людей, у которых сейчас мозги набекрень в этом вопросе, они представляются мне не совсем нормальными, и мне трудно с ними разговаривать. Как известно, трезвому и здравомыслящему человеку очень трудно разговаривать с пьяными и сумасшедшими. Просто разные плоскости и сферы восприятия. Разумеется, когда мы писали Иосифа Кацмана, мы вовсе не имели в виду никакого прославления еврейства. Более того, нам всегда казалось, что мы изобразили Кацмана в достаточно неприглядном виде. Не потому, что мы плохо относимся к евреям, упаси бог, просто Иосифа Кацмана мы писали с совершенно конкретного человека, нашего знакомого. Человека, которого мы, в общем, очень любим, он действительно «имеет несчастье» быть евреем, и он человек очень милый, очень умный, и в то же время он неряшлив, он некрасиво одет, у него всегда расстегнута ширинка, что-нибудь в туалете у него обязательно не в порядке, когда с ним разговаривают, он всегда норовит перебить собеседника — бывают такие люди, малоприятные при первом общении, ну вот он как раз такой. Но мы-то его знаем давно, и он нам мил, вот мы его и взяли в качестве прототипа. Точно так же есть прототип у Андрея Воронина, точно так же есть прототип у дяди Юры и еще у некоторых персонажей… Так вот и получилось, что единственную положительную программу в романе излагает человек еврейской национальности. Ничего тут плохого нет, и это, между прочим, не первый случай в истории человечества, не надо в этом видеть какой-то символ. Абсолютно никакой символики здесь нет. Кстати, внимательный читатель заметит, что авторы вовсе не стоят на стороне Иосифа Кацмана. Положительная программа, которую излагает Иосиф Кацман, оказывается, заметьте, неприемлемой для главного героя… Авторам было важнее всего показать, как происходит перелом в психологии, как происходит перелом в мировоззрении человека, который начинает как верующий раб, потом теряет веру, теряет бога, теряет хозяина и остается в безвоздушном пространстве, без опоры под ногами. И выясняется, что без мировоззренческой опоры жить чудовищно трудно. Вот эта ситуация с Андреем Ворониным нам очень важна, очень ценна. Книга писалась в те годы, когда мы сами потеряли опору под ногами. Мы очень хорошо Воронина понимали. И вот — предложенная Кацманом, по сути дела, надчеловеческая философия: «Что такое человек? Человек — тля, мелкая вошь! Люди приходят, умирают и уходят навсегда, а вот Храм Культуры остается!» Это звучит здорово, красиво, можно представить, как человек себе делает из этого цель жизни, но в этой теории есть некоторая ущербность, некоторая гипертрофированная элитарность, которая не нравится нашему герою, не нравится Андрею Воронину. И он отказывается от нее. Так что те люди, которые хотят сказать, что мы сделали Кацмана проводником собственных идей, заблуждаются. При внимательном чтении можно убедиться, что это не так.

Вопрос: Предполагались ли другие варианты концовки «Града обреченного»?

Стругацкий: Вы знаете, концовка «Града обреченного» построена на самом деле на некоей главной тайне Города. Это та самая главная тайна, которую выбили из Иосифа Кацмана в пыточной камере и которую наш герой не знает. Она нигде не сформулирована в романе, но догадаться, что это такое, теоретически можно. И поскольку все было построено именно на этом главном свойстве Города, то и концовка могла быть только одна, та, которая имеет место на самом деле, и никаких других вариантов не было. Правда, может быть, стоит сказать, что в том варианте, который опубликован, эта концовка сделана более определенно, потому что в ранних вариантах было непонятно, что происходит с героем, а в новом варианте ясно, что он застрелен.

<…>

Третьим апреля датировано предисловие к роману Вячеслава Рыбакова.

Перед вами — фантастический роман о любви.

Не правда ли, совершенно необыкновенное сочетание слов? Ведь мы же привыкли: если о любви, то никак не фантастика, а если уж фантастика, то о чем угодно, но не о любви.

Роман Рыбакова необычаен. Такого еще не было в советской литературе. Да и в мировой, пожалуй, тоже.

К сожалению, фантасты редко пишут о человеческих судьбах, о человеческих чувствах, о борении человеческих страстей, а если и пишут, то в фокусе их внимания оказываются обычно страсти и чувства, так сказать, социально значимые: властолюбие, жажда познания, стремление к славе… Происходит это, видимо, потому, что, представляя себе подробности вторжения фантастической науки в реальную жизнь и вообще вторжение будущего в настоящее, фантаст — вольно или невольно — стремится изобразить макросоциальные последствия, перемены грандиозные, «социотрясения» многобалльные. И тогда если уж ненависть — то классовая, если любовь — то ко всему человечеству, если, скажем, страх — то глобальный…

Между тем, микропотрясения социума, возникающие в «роковые минуты» мира, не только более интересны с чисто психологической (да и с социологической) точки зрения, — они представляют собою гораздо более благодарный материал для создания действительно художественного произведения. Ведь подлинная литература — это всегда отражение общества в судьбе самых малых его (общества) элементов. Вот ахиллесова пята подавляющего большинства писателей-фантастов: они не умеют или не хотят понять, что фантастика только тогда получит шанс стать частью большой литературы, если опустится — наверное, правильнее сказать «поднимется»! — до уровня «малых» судеб, «мелких» страстей, каждодневных забот, — но, разумеется, в мире, искаженном вторжением необычайного.