Василь Быков: Книги и судьба

ЗГ: В чем разница между дневником и мемуарами, по-вашему?

ВБ: Хм… Дайте подумать… Ну, дневник — это запись личных переживаний и фактов, событий и ситуаций, а мемуары — историческая и философская интерпретация всего этого. Конечно, мемуары нередко слишком субъективны. Впрочем, дневники тоже субъективны (уже по самой своей природе), но вместе с тем объективности в них больше. Хотя бы потому, что они основываются на фактических данных с указанием даты.

ЗГ: При всем том мемуары позволяют больше размышлять, анализировать…

ВБ: Да, зачастую это так, и причиной тому разный подход к интерпретации событий. Вот вам пример с Анной Ахматовой. Когда ей однажды сделали комплимент по поводу хорошей памяти, она ответила, что комплимент должен бы быть адресован ее дневнику: «Зачем мне помнить детали? Когда они мне нужны, я открываю мой дневник». Или вот известный анекдот об Альберте Эйнштейне: одна из его студенток спросила ученого, какова формула скорости звука. Она была крайне удивлена, когда тот ответил, что не помнит. «Для чего мне загромождать память подобными деталями, — сказал Эйнштейн, — если я всегда могу найти это в любом справочнике?» Короче говоря, дневники точнее. Это сокровенная личная энциклопедия, которая дает обзор текущих событий в, так сказать, более деловой манере. А мемуары зато больше отражают, воспроизводят или демонстрируют авторское отношение к тому же событию.

ЗГ: Спасибо за такое отличное определение этих двух жанров. Но давайте вернемся от теории к практике. Насколько я знаю, за последние полтора десятилетия было опубликовано немало белорусской мемуарной литературы, дневников. Вы это читаете?

ВБ: Кое-что читаю. Вот, кстати, читал не так давно дневники Панченко и Танка [427].Оба очень показательны в свете нашего разговора, потому как вызывают любопытные чувства. Во-первых, создается впечатление, что оба автора написали свои дневники постфактум. Во-вторых, кажется, что оба — Панченко и Танк — занимались этим с целью подстраховки, что ли: на случай, если власти вдруг заинтересуются. Ведь кем на самом деле были оба эти поэта? Фактически теми, кого называют «внутренними эмигрантами», диссидентами. А здесь — чуть ли не резолюция партсобрания на каждой странице!

ЗГ: Смершевцы не вспоминались, когда читали?

ВБ: Вот-вот! Какая там оппозиция режиму — из дневников явствует, что Панченко и Танк были полностью лояльны к правительству и четырьмя руками поддерживали коммунистическую доктрину. И к другим членам общества относились соответственно степени приверженности этих людей тем же коммунистическим идеалам. Я-то знаю, что в действительности было абсолютно не так. Однако я понимаю, что написанные ими дневники были попыткой защитить (уже посмертно) тех, кто был им дорог.

ЗГ: В смысле?

ВБ: Очень просто. Когда человек их ранга умирает, назначается так называемая «комиссия по литературному наследию». И здесь все зависит от того, кто войдет в состав этой комиссии. Обычно туда включают кого-то из членов семьи, близких друзей или коллег и несколько официальных лиц, представителей власти. В состав комиссии также входят представители редакции из назначенного издательства. И вот тут вы можете получить целый букет всевозможных фальсификаций. Видите ли, сталинская политика, когда дети отвечают за «грехи» родителей, все еще жива в Беларуси. Вот почему дневники в нашей стране не могут быть вполне искренними и правдивыми.

* * *

ЗГ: Ваш интерес к различным литературным жанрам проходит постоянную эволюцию и, безусловно, меняется — порой коренным образом. Практически в вашем творчестве так или иначе представлены все жанры прозы: от рассказов до романов и драматических произведений. Однако недавно вы обратились к притче. Можно узнать, почему? Связано ли это каким-то образом с вашим христианским вероисповеданием? Хотя, так как вы выросли при советской власти, возможно, сначала я должна спросить, менялось ли с годами ваше отношение к религии?

ВБ: Без сомнения, оно менялось. Прежде всего я действительно родился в христианской семье, и меня крестили по правилам и обрядам православной белорусской церкви. Однако мне было девять лет, когда я последний раз был в церкви — в 1935 году наша церковь была разрушена.

Я не могу сказать, что безоговорочно вернулся к вере до восьмидесятых годов. К этому времени, однако, я уже принимал участие в публичной полемике с коммунистическими догматиками, а в то время их все еще хватало, этих приверженцев антирелигиозной коммунистической доктрины. Обсуждаемые вопросы были также стары, как и сама религия, но они поднимались читателями заново из-за изменений в политическом климате, связанном с перестройкой.

ЗГ: Что же это были за вопросы?

ВБ: Некоторые были типичны для советской эпохи, когда религия была объявлена «опиумом для народа». Другие вопросы были такого порядка: чем является христианство для нас, белорусов и русских; каким образом оно влияет на мировую цивилизацию и т. д. В то время архиепископ Филарет впервые посетил Беларусь. Но мы с ним встретились несколько раньше, еще до того, как он стал главой Белорусского Экзархата.

ЗГ: Думаю, я слышала о нем. Он был значимой фигурой в иерархии Московской патриархии, так называемым «доверенным лицом церкви» и… не только? Он толковый человек, не так ли?

ВБ: Да, верно. Он пришел из Московской патриархии, где долго работал в отделе международных отношений, и, конечно, он прекрасный дипломат и вышколенный политик, а в общении кажется просто милым человеком. Как-то мы с ним возвращались домой из Парижа в одном поезде, вот тогда и произошла наша первая встреча. У него с собой была бутылка коньяка «Наполеон». Он щедро делился этим коньяком со своими соседями по купе. И когда я сказал ему: «Спасибо, Ваше преосвященство, за то, что угостили нас своим французским сувениром», — он ответил: «Вы думаете, это единственная бутылка, которую я везу домой?» Позже он приехал в Беларусь как митрополит, и мы сталкивались друг с другом довольно часто. Он, бывало, приглашал меня к себе на ужин, и сначала я редко когда отказывался. Ведь в то время и верующий человек, и вульгарный атеист были для меня равноправными участниками нашего общего прошлого, и я не делал между ними различия. Как бы там ни было, когда пришел Лукашенко, он выбрал митрополита Филарета в качестве своего главного советника и союзника. Тотчас же священники Филарета приняли сторону своего пастыря и стали преданно служить президенту. Не все, конечно, были исключения, они всегда есть, но большинство, к сожалению, поступило именно так.

ЗГ: Означает ли это, что вы лично и другие представители белорусской оппозиции полностью порвали с церковью и ее официальными лицами?

ВБ: Именно это и произошло. Мы потеряли доверие к этим агентам российской церкви, и, безусловно, сотрудничество с ними стало невозможным: почти все они, за небольшим исключением (я уже упомянул, оно всегда присутствует), стали прислуживать своему церковному и нашему общему светскому начальству.

ЗГ: Хорошо. Но в конце-то концов священники — всего лишь люди, «ничто человеческое им не чуждо», и потому они так же грешны, как и все. Они называют себя служителями Бога, но в действительности они ведь всего лишь учителя. Нельзя винить Создателя за поступки его порочных, невежественных или просто неправедных учителей. Думается, что нет ничего общего между существованием Бога и личным поведением священников. Есть хорошие и плохие преподаватели в любой области человеческой деятельности, не правда ли?

ВБ: Я не согласен с таким подходом. Всемогущий, предоставив нам свободу выбора, сам стал, по сути, безгласен и общается с людьми через своих представителей, называйте их как хотите, — адвокаты, учителя или священники. Следовательно, разочаровавшись в этих божьих представителях и не зная таинств и обрядов общения с Господом, мы, верующие, теряем необходимую нам возможность прийти к Богу и быть услышанными.