Самые знаменитые реформаторы России

Понимая это, Столыпин готовит меморандум руководителям держав, в котором описываются возможные последствия будущих войн и предлагаются меры по их недопущению. Царь должен был обратиться с ним к главам государств осенью 1911 г., но смерть Столыпина помешала осуществить эту чрезвычайно важную акцию.

Следует сказать и о проекте создания Международного банка. Столыпин считал, что он мог бы оказывать финансовую помощь менее развитым странам, содействовать в преодолении кризисов перепроизводства, безработицы, реализации крупных инвестиционных проектов международного масштаба.

Многое удалось сделать реформатору Столыпину, но далеко не все его проекты оказались реализованными. На одни не хватило времени в силу краткости пребывания его во главе правительства. Для принятия других еще не готово было общество. В решении крестьянского вопроса тоже удалось не все. Но он оставался основным для реформатора. Столыпин говорил: «…главная наша задача — укрепить низы. В них вся сила страны. Их более 100 миллионов. Будут здоровы и крепкие корни у государства, поверьте — и слова русского правительства совсем иначе зазвучат перед Европой и перед целым миром… Дайте государству 20 лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России». Но не дали этих лет ни ему, ни России.

Следует особо отметить и личные качества великого реформатора.

Прежде всего — честность, неподкупность. По этой причине взяточники и казнокрады, каковых было немало в правительственных кругах, боялись его как огня. Председатель Государственной думы Родзянко на заседании 15 октября 1911 г., посвященном памяти П.А. Столыпина, сказал:

«Мы все хорошо знаем, что лично для себя усопший министр никогда ничего не искал, что стремление к личной выгоде было совершенно чуждо его честной неподкупной душе, что этот рыцарь без страха и упрека жил лишь стремлением ко благу родины так, как он понимал его своей глубоко русской душой». Образованность и ум, умение широко мыслить и действовать сочетались в нем с такими коренными, глубинными качествами, как любовь к родине и готовность жертвовать всем ради ее благополучия. О его личном мужестве ходили легенды. Он был бесстрашен, когда создавалась реальная угроза для его жизни, и не менее смел и решителен, когда отстаивал свои позиции перед царем, Государственным советом, Государственной думой, перед политической оппозицией слева и справа. Иллюстрацией к его понятиям о чести и достоинстве может служить нашумевший факт — брошенный им вызов на дуэль депутату Государственной думы Ф.И. Родичеву, пустившему в обиход выражение «столыпинские галстуки». Как бы ни относиться к дуэлям, сам порыв многое говорит о натуре Петра Аркадьевича.

Вот что пишет о Столыпине в книге «Люди и политика» его современник В.Б. Лопухин: «Справедливости ради, позволю себе еще отметить одно его качество, как хотите, привлекательное в сознании человечества поныне с самых отдаленных времен. Это бесстрашие. Достаточно известен эпизод, когда Столыпин в относительно скромной роли саратовского губернатора в ту пору, когда губернаторов расстреливали, как куропаток, врезывается в бунтующую толпу. На него наступает человек с явно агрессивными намерениями, с убийством во взгляде. Столыпин бросает ему на руки снятое с плеч форменное пальто с приказанием, отданным так, как умеет повелевать одно только уверенное в себе бесстрашие: „Держи“. Ошеломленный презумптивный „убийца“ машинально подхватывает губернаторское пальто. Его руки заняты. Он парализован. И уже мыслью далек от кровавой расправы. Столыпин спокойно держит речь загипнотизированной его мужеством толпе. И она мирно расходится».

Примерно такой же случай произошел со Столыпиным в другой раз, также на Саратовщине, в одну из поездок по волновавшимся деревням. Находясь среди разбушевавшейся толпы, он увидел, что стоящий рядом человек выхватил револьвер и направил ему в грудь. Столыпин распахнул пальто и величественно громко произнес: «Стреляй!»

Преступник уронил пистолет, убийства не произошло.

У близко знавших его людей создавалось впечатление, что Столыпин — это само воплощение воли, что он не способен болезненно реагировать на обиды, оскорбления, нападки, непонимание. Особенно ценны свидетельства его недоброжелателей и политических противников — хотя бы Керенского, безусловно ему уступавшего по всем критериям оценок государственных и политических деятелей. Он говорил потом: «Кто помнит первую декларацию Столыпина? С каким напряженным вниманием встречала Дума каждое его слово — кто с бурным приветствием, кто с гневом. Знали и верили: его слова — не сотрясение воздуха, но решение мощного правительства, имеющего громадную волю и власть, чтобы провести в жизнь обещанное».

Его влияние при прямом контакте с людьми было одинаково сильным, имел ли он дело с толпой, движимой темными инстинктами, или просвещенной аудиторией, способной мыслить государственными категориями.

Ложь, полуправда, умолчание, дипломатические игры были ему чужды. Он был откровенен со всеми — с царем, высшими чиновниками, депутатами Думы, крестьянами, революционерами, преступниками. Будучи открытым, «прозрачным» для всех, он не терпел двусмысленности и в других. На протяжении всего XX в. так и не нашлось никого, даже среди его откровенных недоброжелателей, кто бы обвинил его в двуличии.

В эпоху самодержавия говорить о какой-либо публичной критике в адрес вельмож высокого ранга было совершенно нереально — так же, как и в советские времена. Между двумя этими эпохами в истории России именно Столыпин провозгласил критику вполне допустимой, даже необходимой. Лидер партии октябристов Шубинский писал: «Его принцип был таков, что держащий власть подлежит критике и публичной оценке, лишь бы это был суд над его политической деятельностью и выражающими ее взглядами, а не мелкая травля, злостная болтовня, носящая характер хулиганства. Критику и недовольство лично им он выслушивал спокойно и терпеливо».

Особая тема — отношения П.А. Столыпина с царем, монаршей семьей и их ближайшим окружением. По свидетельству В.Б. Лопухина, «ревнивый к превосходству и популярности сотрудников, царь начал ненавидеть Столыпина, едва ли не такою же мучительной ненавистью, какою он был одержим по отношению к Витте».

Столыпин был одним из немногих в окружении царя, кто открыто выступил против влияния Распутина на государственные дела, чем вызвал недовольство царской семьи. Царь даже не участвовал в похоронах своего премьер-министра.

Придворная камарилья всегда чутко реагирует на подобные нюансы. Поэтому сразу после смерти Столыпина, после траурных речей и панегирических некрологов начались переоценка его деятельности, пересмотр многих разработанных им проектов. Кошмары революционных потрясений были забыты, и принципиальность Столыпина казалась лишней на фоне наступившего (во многом мнимого) благоденствия.

Глубоко символичным оказался тот факт, что Столыпин был убит Богровым, с одной стороны, эсером, представителем партии, охотившейся за ним десяток лет, с другой — агентом охранки, стоявшей на страже интересов крайне реакционных сил. Автор не разделяет широко распространившуюся точку зрения об участии приближенных царя (а то и его самого) в организации покушения на премьера. Доказательств этому нет и, похоже, уже не будет. Но то, что Богров был агентом охранного отделения, — это общеизвестно и неоспоримо.

Столыпин, будучи окруженным недоброжелателями слева и справа, пережив до двух десятков покушений, знал, что рано или поздно те, кто охотится на него, достигнут цели. Однажды он изрек черное пророчество: «Каждое утро, когда я просыпаюсь и творю молитву, я смотрю на предстоящий день как на последний в жизни и готовлюсь выполнить все свои обязанности, уже устремляя взор в вечность. А вечером, когда я опять возвращаюсь в свою комнату, то говорю себе, что должен благодарить Бога за лишний дарованный мне в жизни день. Это единственное следствие моего постоянного сознания близости смерти как расплаты за свои убеждения. И порой я ясно чувствую, что должен наступить день, когда замысел убийцы, наконец, удастся».