Ближний взгляд. Тексты этих лет

И пошел к дверям.

— Э-э! — крикнул Рустам. — Ты прививки сделай. Это в Африке.

— Ё-ё! В Африке?

Возле двери висела большая рекламная афиша их бывшего фильма. Федя затормозил и задумчиво-туманно смотрел на афишу.

— Слушай, Рустам!

— Чего? — Рустам копался в горке бумаг на столе.

— А картину нашу вообще… в кино показывали?

— Да-а, вроде… было чего-то… премьера, вроде, была… премию ездили куда-то получать…

— Ты сам-то глядел?

— Да времени нет — одно, другое… Кстати, посмотришь в пакете, там DVD фильма в шикарной упаковке, эксклюзив. Там, в Намибии, пойдет как сувенир, там у тебя десять штук. Сам заодно посмотришь на видике, в самолете или в гостинице.

— Ага, — сказал Федя.

И вышел.

На улице жарило солнце. Бил фонтан у входа. Стояла скамейка. Федя сел и закурил. Пакет в плотной бумаге стоял рядом. Федя думал о том, что Африка очень далеко и жарища в этой Африке, должно быть, страшенная, еще поболе московской. Он подумал, что скамейка, на которой он сидит, очень удобная. И тень от дерева. Тысячу раз, наверное, проходил мимо, а не замечал этого места. Он думал о том, что вот, ему уже за сорок, и по вечерам стало покалывать сердце.

Федя бросил сигарету в урну, содрал рифленую бумагу с пакета. Внутри оказался приятно сделанный чемоданчик, черный, из пупырчатой искусственной кожи, под крокодила, и по всему этому черному параллелепипеду реклама фильма. Он увидел лицо Светки, правее Джеймс Гроу. Разглядел название их фирмы, фамилию Коловоротова… На нижнюю часть попала небольшая лужица крови… Федя подумал, что вот, все-таки не зря работали — теперь это бренд, реклама, лицо фирмы. И еще DVD сделали — захочешь, можешь посмотреть кино.

Он аккуратно сложил оберточную бумагу и положил ее в урну. Поднялся, нащупал в кармане ключ и пошел мимо фонтана через площадку, выстланную мраморными плитками, к своей машине. Машина, наверное, жутко нагрелась. Но ничего, у него хороший кондиционер.

Федя шел под палящими лучами солнца. До лица доносились приятные мелкие брызги от фонтана. Он помахивал изящным чемоданчиком из пупырчатой крокодиловой кожи. На черной боковине чемоданчика было что-то нарисовано, не очень ясное, но четко читались, даже издали, крупные буквы, белые с красным ободком: TCHEMODAN ZASRANTSA

Август 2009 Марьино

ШАБОЛОВКА.Сентиментальный всплеск

Вступление

Есть такая улица в Москве. Уже много лет есть и такая станция метро. Башня телевизионная есть, действующая, очень красивая, построенная замечательным архитектором Шуховым — издалека видно ее узорное плетение. Под башней целый квартал, огороженный забором, — там телевидение. Много людей входят-выходят (по пропускам, разумеется!). Люди торопятся в здания студии (зданий тоже много). Внутри зданий сотни дверей, сотни метров коридоров, сотни километров кабелей, проводов, громадные ангары, набитые сложной аппаратурой. Что-то снимают, записывают, посылают в эфир через сигналы постаревшей, но все еще прекрасной башни.

Но вот спросите прохожих людей: а чем именно там занимаются? Что именно там снимают? Как зовут тех, кто пользует это богатство, и в чем содержание этой могучей деятельности? Не знают! Многие из тех, кто там работает, — тоже не знают. Они наняты, они имеют пропуск, знают свою дверь, уперты в поставленную конкретную задачу. И точка. Да вы меня спросите, что я про это знаю, отвечу — ничего! А ведь когда-то знал, когда-то многие десятки, а может, сотни раз входил в это пространство, переодевался в этих костюмерных, искали грим перед этими зеркалами, в просторном холле сверяли текст, правили, спорили. Нас было много — актеров, режиссеров, авторов, операторов, художников, редакторов, ассистентов, техников. И мы все знали друг друга. Знали, кто чем занимается, что только начали, что уже на выходе. И, может быть, именно это самое главное, знали, ЗАЧЕМ мы это делаем — все это шло в эфир, а оттуда, из вышних слоев, на экраны тысяч телевизоров.

Сегодняшний циник скажет: да что вы мне мозги морочите, вы там работали, деньги зарабатывали, чтобы кушать, вот и вся ваша лирика!

Деньги? Да, конечно, а как же? Деньги были маленькие, это можно по документам проверить, но, правда, и потребности у нас были куда как поменьше. Да вообще жизнь была другая. Но вот то, что ДЕЛО БЫЛО ОБЩИМ и каждый себя чувствовал частью общего и, несомненно, нужного дела, — это правда. Тут халтуры не могло быть. Потому что мы постоянно имели дело с текстами великих авторов, и классиков и современников, с музыкой великих композиторов. Да и весь состав работавших тогда на ШАБОЛОВКЕ был особенный. Люди оправдывали название, под которым они трудились, — ПРОСВЕЩЕНИЕ. Свет от них исходил.

А телевизионный канал в разное время назывался по-разному: Культурнопросветительский, учебно-просветительский, научно-… и т. д. Но всегда — просветительский.

Автора!!!

Шестидесятники — люди послесталинской оттепели, взбурлили в стране дух просвещения. Из-под спуда запретов и гонений пробилась новая поросль образованных, мыслящих, бодрых людей. Цензура оставалась, но надзор стал как будто несколько рассеянным: «То нельзя, и это нельзя, но вот это, если вы так уж настаиваете, это… пожалуй, не вызывает возражений». Ну что ж! «Про декабристов можно?» — «Да! Про декабристов можно. И даже нужно». Ладно! И вот появляется целая череда историко-архивных книг Натана Эйдельмана. Это они шли по разряду историко-архивных, учебных. А ошеломительный их успех определялся свободной современной мыслью и интонацией автора. Эйдельман один из ярчайших, но не единственный.

А толстые литературные журналы?! А «Новый мир»?! А театры! «Грибоедова можно? Гончарова? Островского?» — «Ну, этих, конечно, о чем речь!» И вот вам: гремит «Обыкновенная история» в «Современнике», бум в Ленинграде — «Горе от ума» в БДТ у Товстоногова, крутой поворот в Театре сатиры — «Доходное место». Появление любимовской Таганки……и прочее, и прочее.

Но вот засбоила оттепель, начался застой. Тяжкий пресс снова налег, однако всех загнать под него уже не удавалось. Люди выскальзывали, разбегались, а потом вдруг возникали в новых, неожиданных местах.

Одним из таких мест и оказалась Шаболовка с ее «учебными программами» и вольным духом просветительства.

Авторы были безупречны, за такими именами, как за каменной стеной, — классики! Но что именно бралось из великого наследия — о, это уже было вовсе не хрестоматийно. И подход к ним был сегодняшний, живой, а не хрестоматийный.

Крымова

Наталья Анатольевна была одним из лидеров молодой театральной критики. Сейчас даже профессия такая — театральная критика — практически исчезла. Тогда это был мост, связывающий сцену и зрителя. Более того, критика была важным участником творческого процесса, постоянным публичным собеседником в многофигурной композиции — драматург, театр, печать, телевидение. Крымова была женой Анатолия Эфроса, одного из самых ярких режиссеров в масштабе Европы, но это не мешало утверждению ее индивидуальности, ее самостоятельного авторитета.

Авторитет был высокий. Вот пример. Крымова увлеклась литовским театром — Вильнюс, Каунас, но прежде всего — Паневежис. Она влюбилась в этот совершенно европейский театр в маленьком городке, в его создателя и руководителя Мильтиниса, в его актеров. И вот она читает лекции, пишет в газетах, говорит по телевидению об этом театре, толкует зрителям его творческий метод. Она неутомима в своих монологах о «литовском чуде». Я утверждаю, ибо я свидетель событий, именно она зажгла искру интереса к Паневежису, пламя вспыхнуло, и длительные гастроли театра, играющего на литовском языке в Москве, стали событием, отголоски которого слышны до сих пор, через тридцать лет, — это обилие литовских режиссерских имен на московской афише.

Я жил тогда в Ленинграде. Наталья Крымова, конечно, часто бывала на наших спектаклях в БДТ. Смело и много писала про полузапрещенный спектакль «Горе от ума», в котором я играл Чацкого. Мы познакомились и подружились. Тесно и навсегда. Житье в разных городах не мешало. С разных сторон мы шли в это время к Пушкину. Я поставил и исполнил «Евгения Онегина» на ленинградском телевидении, Крымова задумала цикл передач о драматургии Пушкина в «Учебке» на Шаболовке. Она предложила сотрудничество, и я согласился, тем более что съемки первого фильма намечались в Питере.