Моя мать Марлен Дитрих. Том 1

11 ноября было объявлено о прекращении военных действий. Великая война, обошедшаяся народам в непомерную цену, официально закончилась. Страны-победительницы мобилизовали сорок два миллиона человек — и потеряли убитыми, ранеными и пропавшими без вести двадцать два миллиона. За страны, потерпевшие поражение, сражалось двадцать три миллиона человек, их потери составили пятнадцать миллионов. Одна только Германия пожертвовала семью миллионами своей молодежи. Потери среди гражданского населения — от болезней и голода — никто не учитывал.

Можно было бы счесть, что если мир потерял целое поколение молодых мужчин, то этой жертвой он хотя бы приобрел «безопасность навсегда». Но «навсегда» длилось лишь до тех пор, пока не был составлен и подписан Версальский договор (это длилось семь месяцев), заложивший благодатную основу для прихода Гитлера с его нацистской доктриной. Но все же бьющей в одну точку пропаганде понадобилось созревать двадцать лет, чтобы снова народилось достаточно добровольного пушечного мяса на снабжение новой кампании массовых убийств в ореоле славы. Немцы, потерпевшие поражение, — опасная нация.

Берлин

12 апреля 1919

Почему я так не похожа на Лизель и Мутти? Они обе такие сухие и рассудительные. Я для них — как паршивая овца в семействе. Вчера была премьера в Моцартовском театре. Я предвкушала удовольствие от всего — от музыки, от Хенни, — но Лизель, которая скучает после своих экзаменов, так ныла, что я в конце концов разрешила ей пойти со мной. Чтобы все было «как положено» Мутти тоже пошла с нами! Вот что получается, когда кто-то хочет порадоваться чему-то своему. Мне так хотелось пойти одной. Конечно, я слишком уж навела красоту, и они беспокоились, что я так хорошо выгляжу. Там один человек сказал мне, что я такая хорошенькая, как кукла, которую все время хочется целовать. Уверена, что так же думали те несколько господ, которые провожали меня в ложу. Один господин в возрасте спросил меня, не актриса ли я кино. Когда прибыла Мутти, я тут же стала паинькой и скромницей. Это чудовищно, когда у тебя нет никого, кому можно довериться, кому можно рассказать, что ты чувствуешь, и не услышать в ответ морали, как от Мутти. А она еще говорит, что хочет быть лучшим другом для своих детей. Интересно, что бы от меня осталось, если бы я ей все сказала. Я тоскую по стольким недоступным вещам — как подросток тоскует по первой школьной любви. Не очень-то приятно все время быть в таком печальном настроении.

2 мая 1919

Я влюблена. Я знаю об этом уже несколько дней, вот только не знала, счастлива ли я на самом деле. Тут я всегда хромаю. Я всегда думаю, чем это обернется. Я даже не могу как следует радоваться приятным минутам, потому что все время говорю себе: зачем даже начинать любить, ведь долго это не продлится, и тогда у меня на сердце будет еще печальнее.

Хотелось бы мне быть более поверхностной. Как было бы чудесно наслаждаться минутой, не думая о будущем. Но я на такое просто не способна, а потому лишь усложняю ему жизнь вместо того, чтобы дать ему счастье на эти несколько мгновений. Почему хотя бы разок меня не полюбит тот, кого мне разрешено любить? Мне сказали, что я не выказываю достаточно гордости, достаточно сдержанности, когда люблю кого-нибудь. Этот дневник — настоящий сентиментальный роман — я пишу его, только когда мне грустно. Но так не должно быть. Может статься, мой дневник снова заговорит о счастье в один прекрасный день. Только я в это не верю. И все-таки: кто знает…

Йозефина, встревоженная на сей раз послевоенным безумием, охватывающим Берлин, арендовала домик в деревне на случай, если придется снова эвакуироваться вместе с дочерьми.

16 июня 1919

Ну, кажется, счастье снова готово броситься в мои объятия, как милое дитя. Я снова влюблена, но на сей раз все по-другому — вернулась одна моя старая привязанность — и это говорит само за себя! Я больше ни о чем не думаю, как бывает обычно, когда я влюблена — и от этого я так счастлива, так спокойна.

Я точно знаю, что он не станет добиваться ничего большего, поэтому мне нечего бояться. Мы — как дети — счастливы просто видеть друг друга, когда встречаемся. Я смотрю на него, и ему этого достаточно. Наконец-то я снова люблю. Мне это было нужно. После него, возможно, будет кто-то еще.

Берлин

19 августа 1919

Мы приехали из Бад-Пирмонта. Я оставила там свое сердце. Не думаю, что когда-нибудь найду кого-то, кого полюблю сразу и за его внешность, и за его душу, — как того, кому я отдала свое сердце Его зовут Д. Штроман, он из Вестфалии. Мы познакомились на вечеринке и танцевали с часу до четырех — не пропустив ни танца. На другой день он пригласил меня тоже на вечеринку, но меня не пустили, я очень расстроилась. Ему, наверное, скучно с такой особой — потому что я на все отвечаю: «Мне надо спроситься у мамы».

За три дня до нашего отъезда мы снова встретились — повеселиться. И вдруг, посреди веселья, он начинает объясняться мне в любви. Для меня это было ужасно — шутливый тон в вещах, таких для меня важных. Мы расстались, смеясь. Он сказал: «Будешь обо мне думать?» Больше я его не видела. С глаз долой — из сердца вон! Наверное, он получил, мое письмо с приглашением, но, наверное, не приедет. На самом деле я этого и не хочу. На курорте чувствуешь себя посвободнее. Здесь я все время под надзором Мутти, и ему это не понравится. С ним я в первый раз в жизни чувствовала себя, как замужем. С другими мужчинами я никогда об этом не думала, но я должна выбросить это из головы как можно скорее. Гадалка предсказала мне, что я познакомлюсь с кем-то в мое следующее путешествие. Так ли? В Шпрингеберге было семьдесят американцев — они сняли целый ресторан. Шпрингебергцы были шокированы, что мы хотим поговорить с ними. Мутти запретила нам танцевать с ними, но там был один офицер, который не отстал от меня, пока я не согласилась потанцевать с ним. Я как раз танцевала, когда пришла Мутти. Она разговорилась с ними, и там оказался полковник, который знал дядю Вилли, так что не успела я и оглянуться, как уже сидела за столом с тремя милыми офицерами и ела мороженое и шоколадное печенье, которое они привезли с собой. Они попросили у меня адрес и хотели прийти с визитом. К сожалению, их пароход отходил в восемь утра. Интересно, сдержат ли они свое обещание написать мне.

Всюду и везде — нищие. Молодые люди с омертвевшими лицами, глаза без надежды, без следа чувств.

Согбенные силуэты с пустыми штанинами и рукавами; огромные английские булавки — их медали за отвагу. На всех уличных перекрестках всех стран костылями и палками они отбивают ритм одинокого отчаяния. В Англии они продают карандаши. Во Франции — шнурки для ботинок. В Берлине за шарманщиков попрошайничает обезьяна.

17 сентября 1919

Мы совершенно довольны Шпрингебергом. Выезжаем туда по воскресеньям, возвращаемся в понедельник. Всю неделю только и разговоров, что о «там». Там меня любят, потому что там я все еще в новинку, все еще в моде. Там все сейчас сходят по мне с ума. Эрих Шупп, который когда-то действительно любил меня, Пауль Ботхен, он старше и мужественнее. Я мила с Эрихом, больше из жалости, и не могу выбрать одного из двоих По субботам и воскресеньям я нацеловываюсь на всю неделю. Мне должно быть очень стыдно. Все, кто меня знает, соглашаются с этим, когда я спрашиваю их, что они думают обо мне: я хороша для поцелуев и времяпрепровождения, но жениться на мне — упаси Господи! Вот результат моего поведения — например, того, что я так легко позволяю себя целовать. Конечно, как тут ожидать уважения. Но что поделаешь? Не моя вина, что моя романтическая натура не признает ограничений. Кто знает, как я кончу. Хочется надеяться, что скоро найдется кто-то, кто по доброте своей женится на мне. В городе показывают фильм под названием «Demi-Vierges». Говорят, это типичный случай, когда молодые девушки из так называемого высшего класса, которые рано созревают, хотят испытать дрожь и трепет эротических приключений. Они обольщают мужчину, потом дают ему почти все — «Tout, кроме ça». Они играют с огнем, пока в один прекрасный день не сгорают, и тогда смеются. Это в точности описание меня. До сих пор мне все же хватало сил говорить «нет», когда дело доходило до этого момента. Но как продержаться дальше? Они все одинаковы: «Я больше не могу себя контролировать».