Моя жизнь с Чаплином

— Уверена, ты понимаешь, о чем я говорю. Но ты называешь это по-другому. Только не надо прикидываться такой наивной. Ведь ты уже делала это пару раз, разве нет?

— Что ЭТО?

— Ох, не строй из себя дурочку! — ответила она. — Уверена, что ты трахалась.

Я никогда не слышала такого употребления этого слова, но сразу поняла смысл. И была шокирована. Дурачилась Мерна, бравировала или была серьезна?

— Это ты все знаешь, — изрекла я рассудительно, глядя в пространство. — Я никогда даже не целовалась с мальчиком.

— Шутишь! — Мерна завопила так, будто я призналась ей, что никогда не принимала ванну.

— Нет, не шучу.

— Боже… — выдохнула она, недоуменно покачивая головой. — Никому не рассказывай об этом, а то наживешь себе неприятностей. Но я твой друг, мне ты можешь доверять. Если меня кто-нибудь спросит, я тебя не выдам.

Я робко засмеялась.

— Ты говоришь так, словно я должна стыдиться того, что я девственница. Да ведь мне всего пятнадцать!

— Ты достаточно большая и достаточно взрослая, — сказала она беззаботно. — Черт возьми, чего ты дожидаешься? Рождества или еще чего-нибудь? Трахаться — это лучшее, что может быть. И не оправдывайся, что тебе мешает твоя мама.

Я не хотела неодобрения Мерны, но в то же время я не хотела, чтобы она сбивала меня с пути истинного. Я сказала: «Есть вещи, которых девушка должна избегать. Например, нельзя проявлять свои симпатии слишком открыто». Это звучало ужасно занудно.

Мы были на углу улицы, ведущей к моему дому, и я замедлила шаг, а Мерна остановилась, как вкопанная.

— Ты хотя бы знаешь, какая ты дремучая? — с раздражением заявила она. — Может быть, лучше поговорим по-человечески? С такими мыслями тебе и до психушки недолго!

Мы поднялись на третий этаж маминого дома, миновали холл и вошли в клетушку, которую мне выделили, когда мама вышла замуж за Боба Спайсера. Мы закрыли дверь, уселись, и Мерна Кеннеди, которой только что исполнилось пятнадцать, начала читать мне лекцию. И одновременно образовывать меня.

Я никак не могла понять, что некоторые девочки становятся взрослыми в двадцать один, некоторые в четырнадцать-пятнадцать, а некоторые никогда не взрослеют. Она честно считала себя взрослой и достаточно разумной, чтобы наслаждаться взрослыми удовольствиями, и она твердо и решительно подвела меня к мысли, что это слишком здорово, чтобы бояться. Она призналась, что не только обнималась, целовалась и занималась петтингом, но с удовольствием распрощалась со своей девственностью год назад и с тех пор трахалась напропалую. А то, чего ее предки, учителя и соседи не знали о ней, не могло причинить им вреда. В прошлом году она постоянно перепихивалась с пятью мальчиками и одним мужчиной, и чем чаще она это делала, тем больше ей это нравилось. Конечно, от этого бывают дети, признала она, но она поняла, что главное заранее убедиться, что у человека, с которым встречаешься, есть презерватив. А если нет, у нее на всякий случай есть с собой запас.

Презерватив?

Мерна объяснила.

И объяснила еще много другого. Ну, поняла, наконец, что нет ничего страшного в том, чтобы поразвлечься с симпатичным мальчиком, когда знаешь, как замести следы, чтобы предки ничего не знали и не доставали тебя? Что плохого в том, чтобы дурачить ребят и уметь нравиться им? И что плохого, если они нравятся, и нравится то, что они могут сделать с тобой и для тебя?

Сидя напротив меня с видом купидона-обольстителя, Мерна в деталях рассказывала, как ловила кайф в своих сексуальных приключениях. Все это звучало фантастически. И казалось, я никогда не буду участвовать ни в чем подобном со страстью, даже отдаленно напоминающей ее. Безусловно, я была заинтригована. Но не повержена. Как бы там ни было, я не собиралась делать это.

Мерна презрительно фыркнула.

Прошло меньше двух лет, и Мерна снова была у меня в гостях — не у той неуклюжей Лиллиты Макмюррей, а у Литы Грей Чаплин, жены величайшего артиста того времени. Она сказала: «Все, что я тебе тогда рассказывала в доме твоей мамы, было бессовестной ложью. Я была тогда не менее невинна, чем в тот день, когда родилась!»

Тем не менее, в то время нашей близкой дружбы, чем больше Мерна завлекала меня детальными эротическими описаниями своих небесных наслаждений, тем более заинтригована и напугана я была. Неделями мы, хихикая, обсуждали кучу всяческих деталей, затаив дыхание, я задавала ей тысячи вопросов и получала тысячи придуманных ответов, не подозревая, что меня водят за нос.

Потом как-то раз я пришла домой из школы и обнаружила маму одну, сидящую в ее комнате в кресле-качалке с безжизненно опущенными на колени ладонями и искаженным лицом. На зеркале рукой Боба огромными буквами губной помадой было написано: «С меня хватит!»

Больше он не появлялся, не звонил и не писал писем.

А мы вернулись в дом моего дедушки.

За те два года между моментом, когда я была выброшена из студии, и временем, когда встретила Чарли Чаплина в следующий раз, его слава достигла зенита, и повлиять на нее не мог даже скандальный развод с Милдред Харрис. «Малыш» имел сногсшибательный успех, а за ним последовали два короткометражных фильма «Праздный класс» (The Idle Class) и «День зарплаты» (Рау Day), и более длинный фильм под названием «Пилигрим» (Piligrim). Те серьезные критики, которые поначалу или игнорировали его, или называли вслед за ним самим «маленьким грошовым комедиантом», теперь успели вскочить в последний вагон и начали восхвалять его, объявляя единственным и неповторимым гением кинематографа.

Интервью в газетах — а их он давал часто — показывали, что теперь он уже не называет себя грошовым комедиантом. Хотя он по-прежнему был далек от высокомерия и чванства, можно было заметить, что всерьез он воспринимал лишь ту критику, которая всерьез воспринимала его. Постепенно все же едва заметные признаки напыщенности начали просачиваться в его высказывания о собственных работах.

Он удивил всех, сняв после «Пилигрима» «Парижанку» (А Woman of Paris). В этом фильме он был автором сценария и режиссером, но сам не играл, если не считать маленькой роли привокзального носильщика. Картина сделала звезду из Адольфа Менжу — который несколькими годами позже во всеуслышание критиковал Чарли. «Парижанку» приняли очень хорошо, несмотря на зловещие предсказания, что поскольку его конек — комедия, то, пренебрегая им, он рискует.

Этот фильм стал лебединой песней Эдны Первиэнс как актрисы. Во время съемок «Малыша» она начала пить — не сильно, но достаточно, чтобы раздражать Чарли, считавшего пьянство в рабочее время непрофессиональным, а следовательно, недопустимым поведением. Все чаще она появлялась перед камерами с чуть красноватым лицом, с чуть менее твердой походкой, а Чарли спокойно выговаривал ей: «Следи за собой. Все это отразится на фильме. Долго от камеры это не скроешь».

Он был прав, к 1923 году печальные изменения, происходящие с Эдной, стали очевидными. Ее лицо, пока еще привлекательное, стало отечным. Ее неуклюжая походка с вывернутыми наружу носками, стала почти чаплинской. Она набрала вес, и ей приходилось затягиваться в корсет, чтобы выглядеть правдоподобно в качестве очаровательной возлюбленной Менжу. Ее отношения с Чарли были давно в прошлом.

Другой босс просто разорвал бы контракт и предоставил ей пастись на вольных хлебах. Но у Чарли, который часто бывал беспощадным с самыми близкими людьми, была и сентиментальная струна, которую он продемонстрировал в случае с Эдной. Он испытывал благодарность к ней за почти восемь в целом хороших лет, проведенных вместе, поэтому он строил фильм «Парижанка» вокруг нее, доверяя ей ответственные драматические сцены, которое льстили ее опьяненному эго, и обращался с ней предельно любезно. В рецензиях хвалили и его, и Менжу, и постановку в целом, но Эдну по большей части обходили молчанием. [2]

После завершения «Парижанки» в газетах стали писать, что у Чарли Чаплина есть грандиозный план — снять полнометражную картину под названием «Золотая лихорадка» и что он ищет молодую актрису на главную роль.