Моя жизнь

32-33-х лет я увлекся опытами по сопротивлению воздуха. Потом занялся вычислением и нашел, что закон Ньютона о давлении ветра на наклонную пластинку не верен. Пришел и к другим, менее известным тогда выводам. Помню, на рождественские праздники сидел непрерывно за этой работой недели две. Наконец, страшно закружилась голова и я скорей побежал кататься на коньках.

Написанная рукопись и сейчас у меня цела. Потом часть ее была издана в журнале при помощи профессора А. Г. Столетова.

Кстати сказать, у меня до сих пор сохранился учебник аналитической геометрии Брио и Буке, купленный мною в Москве еще в юности. Кажется, сохранились и другие книги этого времени.

С самого приезда в Б. я занимался усердно теорией дирижабля. Работал и на каникулярных уроках. Праздников у меня не было. Как и теперь - пока здоров и не оставили силы - я работаю.

Еще в 87 году я познакомился с Голубицким. У него гостила известная Ковалевская (женщина-профессор в Швеции). Он приехал в Б., чтобы везти меня к Ковалевской, которая желала со мной познакомиться. Мое убожество и происходящая от того дикость помешала мне в этом. Я не поехал.

Голубицкий предложил мне съездить к Столетову (известный ученый) и сделать доклад в обществе о своем дирижабле. Поехал, плутал по городу, наконец, попал к профессору. Оттуда поехали делать сообщение в Политехнический Музей. Читать рукопись не пришлось. Я только кратко объяснил сущность. Никто не возражал. Делал доклад и д-р Репман. На черной доске он что-то напутал, и я с изумлением рассматривал его чертеж на доске. Слышу громкий голос Михельсона (будущего профессора): "Полюбуйтесь, у вас положительное электрическое соединяется с положительным". Я поспешил отойти от черной доски.

Хотели меня устроить в Москве, но не устроили.

В Б. я жил на окраине и меня постигло наводнение. Поднялись половицы в доме, посуда плавала. Мы сделали мосты из стульев и кроватей и по ним передвигались. Льдины звенели о ставни. Лодки подъезжали к окнам, но спасаться мы не захотели.

В другой раз более серьезно претерпели от пожара. Все было растаскано или сгорело. Загорелось у соседей от склада неостывшего угля...

Однажды я поздно возвращался от знакомого. Это было накануне солнечного затмения, в 87 году. На улице был колодезь. У него что-то блестело. Подхожу и вижу в первый раз ярко светящиеся большие гнилушки. Набрал их полный подол и пошел домой. Раздробил гнилушки на кусочки и разбросал их по комнате. В темноте было впечатление звездного неба. Позвал кого можно, и все любовались. Утром должно быть затмение. Оно и было, но случился дождь. Ищу зонтик, чтобы выйти на улицу. Зонта нет. Потом уж вспомнил, что зонт оставил у колодца. Так и пропал мой новенький, только что купленный зонтик. За это получил гнилушки и звездное небо.

Если я не читал и не писал, то ходил. Всегда был на ногах.

Когда же не был занят, особенно во время прогулок, всегда пел. И пел не песни, а как птица, без слов. Пел и утром, и ночью. Это было отдыхом для ума. Мотивы зависели от настроения. Настроение же вызывалось чувствами, впечатлениями, природой и часто чтением. И сейчас я почти каждый день пою и утром и перед сном, хотя уже и голос охрип, и мелодии стали однообразней. Ни для кого я этого не делал и никто этого не слышал. Я это делаю сам для себя. Это была какая-то потребность. Неясные мысли и ощущения вызывали звуки. Помнится, певческое настроение появилось у меня с 19 лет.

В москве мне пришлось познакомиться с известным педагогом Малининым. Его учебник я считал превосходным и очень ему обязан. Говорил с ним о дирижабле. Но он сказал: "Вот такой-то математик доказал, что аэростат не может бороться с ветром". Возражать было бесполезно, так как авторитет мой был незначителен. Вскоре умер и он, и Столетов.

Тут я сошелся с семьей А., а потом К.

Семья А. была видная в городе. А помог мне связаться с Нижегородским (ныне Горьковским) кружком любителей физики, председателем которого был недавно умерший в Калуге С.В.Щербаков. Я стал печатать свои работы о Солнце, о летательных приборах и другие в журналах: "Наука и Жизнь", "Научное Обозрение", "Вестник опытной физики", "Вокруг света" и проч.

Я производил много опытов по сопротивлению воздуха и воды. Приборы устраивал сам - сначала маленькие, потом большие, которые занимали почти всю залу в моей квартире. Бывало, запрешься на крючек, чтобы не отрывали и не нарушали правильности воздушных течений. Стучится почтальон, а открыть дверь нельзя до окончания наблюдения. Письмоносец слышит мерный звон метронома и счет 15, 14, 15, 15, 14 и т.д. Наконец отворяют дверь ворчащему почтальону. Одна родственница, увидавши в квартире чудовище (аппарат), сказала моей жене: "Когда он уберет этого черта!?" Некий батюшка заметил, что загажен святой угол.

Тела разной формы клеились из толстой рисовальной бумаги. Но нужны были иногда для этого тяжелые деревянные болванки. Их приготовлял для меня преподаватель железнодорожного училища, инженер Л. Никогда не забуду этой бескорыстной услуги! Он помер, а сын сейчас в Ленинграде. Мы переписывались, и я вторично благодарил его за отца...

Еще в Б. был сделан заказ в Московскую типографию об издании моего "Аэростата". Половину денег дал я, остальное - знакомые. вел дело умерший теперь Чертков. В его руках были изданные книги, а я материально ничем не воспользовался. Впрочем, книги плохо продавались и едва ли компаньоны получили барыши. Тем не менее, когда я уже в Калуге получил эту брошюру, то чувствовал себя на седьмом небе. Незапамятное время!

В Калуге издали и второй томик моего "Аэростата".

Все же, как и в Б., меня тянуло и к реке. Выстроили двойную лодку моей системы. Работал главным образом я. Лодка имела кабину и большое гребное колесо. Все сидящие на лавочке без всякого умения могли вращать это колесо, сидя удобно в тени и в защите от дождя и ветра. Лодка годилась даже для танцев - так была устойчива (двойняшка) - и легко шла против течения. Были частые и интересные прогулки. Фотография с нее, кажется, хранится у одного из местных педагогов.