Школа опричников

Еще одна личность – Мария Демченко. Ей создал имя рекорд на свекловичных полях. Безграмотная, не имеющая представления о ботанике и агрономии, она была возвеличена как талантливая энтузиастка и чуть ли не новатор типа Лютера Бербанка, американского селекционера [8].

Каждая отрасль советского хозяйства имеет свое стахановское пугало: железнодорожный транспорт – Кривоноса, текстиль – сестер Виноградовых, обувное производство – Гудова, сельское хозяйство – Марию Демченко, Прасковью Ангелину, волжское пароходство – капитана Чадаева и т. д., и т. п. По разверстке (такой-то отрасли столько-то, а такой – столько-то…) они получают ордена, по разверстке попадают в Верховный Совет. Большинство из них становится членами ВКП(б).

Я сказал выше, что иные не рады этой чести, – да, в списках и в Верховном Совете можно встретить порядочных, умных, даровитых людей. Они – витрина, вывеска, ширма.

Это и есть прямые и тайные выборы. По-советски.

ВЫБОРЫ. СТОПРОЦЕНТНОЕ «ЗА»

Задолго до шести часов утра у дверей помещения для голосования собрались «энтузиасты» в количестве пяти-шести человек. Это были избиратели по наряду: им было подсказано «проявить воодушевление»… К шести часам подоспел уже (также заранее подготовленный) партийно-советский актив. В рассветной синеве был разыгран пролог к комедии, ставшей кое для кого трагичной без единой улыбки.

Фоторепортеры, конечно, вертелись тут же. Уже назавтра газеты запестрели портретами, групповыми снимками и – якобы непроизвольными, а в действительности тщательно срепетированными – сценками. Эти аксессуары оживляли мертвые столбцы передовиц, схожих одна с другой, как сиамские близнецы. Слово, в котором подсоветский каторжанин (по конституции – «советский гражданин») не ощущал ничего, кроме обязательного ярлыка, – слово «Сталин» торчало в строках, в заголовках, над картинками, – всюду и везде, без всякой надобности. Это были молитвословия, славословия в честь Сосо Джугашвили, отказавшегося от своего имени ради жестко, завоевательно звучащей партийной клички «Сталин».

Не так уж много потребовалось времени, чтобы пропустить через избирательный участок актив. Ушел последний лицедей, и наступила пауза: избиратели не появляются. Комиссия нервничает. Туда-сюда посылаются требования: поторопить! Мобилизуются советские учреждения, управляющие домами, по квартирам всего участка рассылаются «толкачи» (напоминатели). Они скромно стучатся в двери, застенчиво напоминают хозяевам о необходимости «исполнить долг». Они говорят, что нельзя же, чтобы наш участок отстал от других – он рапортует вышестоящим организациям ежечасно. Толкачи так строят план своих уговоров, что вы слышите угрозу. Тогда вы спешите, мысленно бранясь: «Будь она проклята, эта комедия!»

Начали прибывать серьезные, задумчивые люди – эти люди играют «торжественный момент»! Иного способа скрыть злость и раздражение нет, ибо весело ухмыляться, как утренние активисты, далеко не каждый советский раб умеет… И он играет – как может.

Оперуполномоченный проявляет «чекистскую бдительность» (его выражение). Он заглядывает избирателям в глаза и ехидно спрашивает: «Ну, что вы так поздно?» Переодетый курсант сопровождает получившего бюллетень избирателя до самой кабины. Оперуполномоченный сигнализирует сидящему за столом курсанту, чтобы он записал фамилию вот этого и вон того: значит они уже под подозрением.

Я случайно замечаю: на некоторых бюллетенях стоит микроскопический номерок – под этим номером вписан в книги голосовавших тот, кто этот бюллетень получил… «Так-так, – думаю я, – вот она тебе, тайна выборов!» Впоследствии я узнал, что номеровал один из членов комиссии – тоже чекист и чином выше оперуполномоченного. А мы и не знали, что не одни представляем тут «сталинское недремлющее око» – НКВД.

Сопровождающий курсант галантно предлагает избирателю «карандашик». Избиратели – разные: один берет и благодарит, другой отвечает: «У меня есть», третий (он-то и оказывается сообразительным), отказывается говоря: «Да зачем же? Наш кандидат…» – что-нибудь в похвалу кандидата.

Имена избирателей первого и второго типа записывались оперуполномоченным – на всякий случай, потому что они, подлецы, могут, пожалуй, вычеркнуть имя кандидата или написать на бюллетене непотребность.

Так оно и было: перечеркивали бюллетени крестом, вписывали: «Накормите людей!» – «Долой советскую каторгу!» – «Все вы…» – это уже для печати не годится – то, что следовало дальше.

Сколько в СССР наивных людей! Никакая, видно, выучка не идет им впрок. Большевизм измолол 30-40 миллионов людей, вклинился в семью, в школу, в церковь, отравил и заразил любовь и дружбу, а простаки еще думают обмануть самого сатану. Шарахаясь от вывески НКВД, люди доверчиво и невнимательно приближаются к тем зданиям, над которыми висит обозначение «Суд», «Учетно-статистический отдел», «Отдел кадров лесопильного завода имени тов. Дзержинского», «Районное управление милиции» и т. п. Но эти учреждения – заготовители сырья для фабрики убийств и истязаний, именуемой НКВД. Эти учреждения консультируют, исследуют, свидетельствуют.

Сопровождающий курсант, как бы в избытке чувств, дернул занавеску кабины. Тотчас извинился. Но он успел заметить: может быть, избиратель вертел карандаш в руках, когда в этом нет надобности, ибо фамилия кандидата отпечатана в типографии и он один-одинешенек, этот кандидат; может быть (если избиратель отказался от карандаша), сдвинул с места тот карандаш, который положен в кабине (в каждой кабине лежал карандаш – символ свободы воли избирателя).

Умный избиратель находу заклеивает конверт, мгновенно входит и мгновенно же выходит – всякому ясно, что он ни в чем не сомневается, со всем согласен и «голоснул», как приказано. Мы учитывали все…

Председатель избирательной комиссии водит пальцем по избирательным спискам: там-то и там-то живут – гражданин НН, ему восемдесят лет, гражданин ММ с парализованными ногами… Это же клад! Вот в чем избирательная комиссия может проявить себя.

– Ну, что там?.. Послали за НН машину? Где тот тип, который должен привезти ММ в шарабане?

Умилительно? – да, советская власть форсит: вот какая у нас невиданная в истории забота о людях, – даже расходы по доставке списываем в пассив государственного бюджета.

Свозили калек и немощных также по принципу соревнования между толкачами – кто больше навезет. Навезли с дюжину. Кое за кого голосовали курсанты, т. е. заклеивали готовые бюллетени в готовые конверты. Иные и сами были еще в состоянии осилить задачу: дрожащие руки тыкали в конверт листок, серые сухие языки заклеивали. Привезли старушку лет 70 – не самую старую, но самую слабую. Ее внесли на руках, и председатель был в восторге. Он сам совался к ней с бюллетенем и уже надо было поплевать на обрез конверта, чтобы расплеваться с долгом по отношению к товарищу Сталину и (почему, собственно?) – к народу. Разбинтовали похожую на шелковичный кокон избирательницу и… нашли – там, под шалями и одеялами, – трупик. Извозчик ткнул кулаком правой руки в ладонь левой и сокрушенно сказал:

– Сейчас ведь была жива… Подъезжали сюда, спрашивала, куда, мол, меня везут… Вот ты ведь, дело какое!

Иначе реагировал председатель избирательной комиссии (и этим, кажется, оправдал себя в глазах оперуполномоченного). Председатель развернул плечи, как бы набирая духу, и торжественно произнес:

– Вот, товарищи, подлинная патриотка советской власти! Мертвая, а пришла голосовать!

«Дурак!» – пронеслось в моем мозгу. Нет, реплика председателя пришлась по сердцу оперуполномоченному, и он подкрепил:

– Кабы все такие!.. Старуха была что надо!

На следующий день газеты расписывали: «Акулина Тимофеевна Редькина, будучи тяжело больной, потребовала, чтобы ей дали возможность осуществить право свободного избирателя самой свободной страны мира. В царские, темные и глухие времена, она ничего не знала, кроме кухни… Трясущимися от радости руками она взяла бюллетень… Благородное волнение охватило ее, но силы Акулины Тимофеевны, надорванные лишениями дореволюционного времени, не выдержали».