Кино. Легенды и быль

— Тяжело оставлять, да? — сочувственно сказал Кирилл Трофимович и слегка пожал мне плечо.

И это было дороже тысячи слов. Я понял, что буду привязан к этому человеку всю жизнь.

В Киеве, ступив на перрон, я взял свой чемоданишко и попробовал ухватить неподъемный чемодан «хозяина», Думая, что так положено. Но он остановил мой порыв:

— Это не ваше дело, да и не умеете услужать…

В громадном особняке, где разместили наше руководство, ко мне подскочила местная обслуга:

— Что любит ваш хозяин, как составим меню?

Мне хотелось сказать: а что-нибудь полегче спросить не можете? Раньше на подобные вопросы отвечал прикрепленный чекист, обязанный знать привычки и пристрастия «хозяина». Но теперь его не было: Никита отменил охрану кандидатов в члены Политбюро. Я изобразил бывалого:

— А вы как думаете? Конечно добрый украинский борщ с пампушками, такой, чтоб ложка стояла, кусок отбивной, чтоб глазам стыдно, а душе радостно, варенички и то-се, что положено… — Откуда мне было знать, что Янина Станиславовна, супруга Кирилла Трофимовича, держала его на всем протертом и диетическом?

Когда перед ужином заглянул в столовую, у меня помутилось в глазах. Стол был раскинут персон на двадцать. Посередине от края до края сплошной лентой стояли бутылки всех размеров, форм и расцветок засургучеванные и сверкающие серебром и золотом. А вокруг закуски, сплоченные так, что и палец меж ними не вставишь. Сверкающий хрусталь, крахмальные салфетки, горы фруктов, кроваво-красные ломти арбузов. Не удивительно, что, глянув на такое великолепие, Иван Евтеевич Поляков, не теряя времени, внес предложение:

— Ты, Кирилл Трофимович не пьешь, а вот помощник твой, думаю, может выручить земляка.

Кирилл указал на меня:

— Этот? Этот может.

— Ну, а ты, хоть капельку...

— Разве что коньяка пять граммов, — а рука уже потянулась к запретному плоду — исходящему соком куску буженины.

После ужина решили прогуляться. Была тиха украинская ночь, и роняла она неторопливо снежные хлопья. Тишь такая, что слышно шуршание снежинок. Вышли на Владимирскую горку, и тут хорошо поевшим хлопцам захотелось поиграть в снежки. Пошла веселая кутерьма, которая окончилась тем, что все трое, свалившись в кучу-малу покатились вниз. А я, подобно клуше, обороняющей цыплят, метался вокруг: не дай Бог, вывернется милиционер и задержит кандидата в члены Политбюро ЦК и двух первых секретарей обкома. Приведут в отделение, а документов ни у одного нету, надев спортивные костюмы, все оставили в особняке. Удостоверение есть только у меня, придется пойти в залог самому. Перепачканные в снегу, лохматые, веселые, шли обратно и орали — ни дать, ни взять мальчишки. В кои-то веки вырвались на свободу. А завтра опять парадные костюмы, галстуки, настороженность и аккуратность — не дай бог лишнее во с языка сорвется, может жизни стоить.

В том году мы залили на Центральной площади Минска каток. Народ валом повалил на него, да и Кирилл Трофимович, если выдавался свободный вечер, любил побегать на «хоккеях». Благо от катка до здания ЦК было метров триста, переодеться можно было в кабинете.

Бывали радости и иного толка. Однажды, сам того не желая, Кирилл Трофимович крупно подставил Никиту. Готовились к очередному совещанию передовиков сельского хозяйства Белоруссии и Прибалтики. Я получил задание готовить выступление. Кирилл Трофимович напутствовал:

— Пора нам из подполья выходить. Понимаю, что умолчать про кукурузу нельзя. Но особо не распинайся, поищи пару рекордсменов, похвали, мол, и в Белоруссии есть маяки, и надо, чтобы им подражали. Но пора восстанавливать в правах картошку, без нее животноводство не поднять. Ни нам, ни остальным прибалтам. В общем, аккуратненько, чтобы не подставиться и нужное слово сказать.

И надо такому случиться — перед самым выходом на трибуну, Никита Сергеевич обнаружил, что тезисы доклада куда-то подевались. А уже объявили, и зал аплодировал. Растерянно похлопав перед собой по столу, обратился к Мазурову:

— Готовился выступать?

— А как же…

— Дай твои тезисы, — схватив бумаги, бодро вышел на трибуну.

Читать незнакомый текст не так-то просто, и поначалу Никита заикался, но, войдя в раж, особенно, когда дошел до кукурузных дел, вышел на обычную высоту и даже оторвавшись от бумаги, бросил реплику Мазурову:

— Я же говорил тебе, а ты сопротивлялся!

— Делаем выводы из критики, Никита Сергеевич.

На волне обретенного подъема он и закончил речь. Участники совещания переглядывались: с чего это вождь стал агитировать за картошку и даже советы по агротехнике дает — сорок тонн навоза на гектар, сеять, как и кукурузу, квадратно-гнездовым способом, убирать комбайнами… Может быть, и дал бы втык Мазурову, опомнившись, но министр сельского хозяйства Литвы главный упор в речи сделал на травы, традиционный резерв молока. Этого Никита не мог стерпеть и в грубой форме принялся разносить упрямого литовца, стоявшего на своем.

Не мною придумано: жизнь подобна зебре — полоса белая, полоса черная. Причем полоса черная наступает, когда ее совсем не ждешь. Мы приехали на пленум ЦК. Остановились, как всегда в 519 номере гостиницы «Москва». Наискосок от нас, в 514 номере, секретарь Свердловского обкома партии Кириленко. Мужья ушли в Кремль, жены собрались в 514 номере, гоняли чаи. Я, не имея права отлучаться, дежурил у телефона — мало ли что могло понадобиться хозяину. Звонок раздался, как всегда, неожиданно. Прикрепленный чекист Сергей Штынкин сообщил:

— Кириллу Трофимовичу стало плохо, и его прямо из президиума увезли в Центральную клиническую больницу на Грановского. Передай Сурганову, что завтра будет выступать он. Сообщи Янине Станиславовне. Кстати, Кириленко только что вывели из кандидатов в члены Политбюро.

Не успели мы закончить разговор, в коридоре послышался решительный стук шагов. Приоткрыв дверь, я выглянул. В 514 номер стучали прикрепленный чекист Кириленко и шофер «чайки», приданной Кириленко на дни работы Пленума. Служба охраны МГБ, «девятка», работала четко: едва под сводами кремлевского зала угасли звука голоса об отставке, они покидали посты и уже не отвечачи за безопасность «хозяина». У меня же была задача передать второму секретарю ЦК КП Белоруссии Сурганову поручение Мазурова и быть готовым переделать выступление. Я застал его в ресторане гостиницы, где они обедали вместе с председателем Совета министров БССР Тихоном Яковлевичем Киселевым. Дождавшись, пока Сурганов дожует котлету, я подошел и негромко сказал:

— Федор Анисимович, Мазурова забрали в больницу, он передал, что вам завтра выступать на Пленуме.

Сурганов дернулся, будто его ударило током, резко отодвинул тарелку и сказал голосом капризного ребенка:

— Не буду!

Я минуту постоял, ожидая, пока он переварит котлету и новость, потом сообщил:

— Я в 519 номере, текст выступления у меня, жду указании.

Вечером все члены бюро, прибывшие на Пленум, собрались в номере у Сурганова. Как и вчера вечером, прочитали текст. Но вчера хвалили, а сегодня принялись критиковать — кот из дома, мыши на стол. Принципиальные ребята. Притыцкий кипятился, Киселев острил, Шауро вставлял отдельные замечания, Сурганов вертелся, пытаясь хоть что-нибудь запомнить. Я, устроившись за столом, все записывал. Когда пар вышел, я пробежал глазами заметки, сделанные наспех, — ничего существенного. Позвонил постоянному представителю республики в Москве, Александру Васильевичу Горячкину, попросил обеспечить машинку, работы будет на полночи. Сурганов взялся править сам, но, увидев, что у него трясутся руки, я предложил:

— Федор Анисимович, вы диктуйте, а я буду править…

Но когда поменялись местами, толку из него все равно не было. Испуг перед выходом на трибуну парализовал — Никита мог сбить с мысли вопросами, затюкать репликами, а то и просто сказать: какой вы секретарь ЦК… И суши сухари, готовься переходить на другую работу. Итак, Сурганов расхаживал по номеру в тренировочном костюме и бросал Дносложные реплики, а я делал вид, что вношу их в текст. а самом деле, смягчал отдельные места, ибо то, что положено кандидату в члены Политбюро, не годится для рядового секретаря ЦК республики.