По теченью и против теченья (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

Предварительный итог своего отношения и оценки Кульчицкого харьковского периода Борис сформулировал так: «Он был коренным харьковским жителем. Он стал поэтом всей нашей земли» [14]. Евгений Евтушенко совершенно справедливо утверждает: «Слуцкий перед войной рядом с Кульчицким был на вторых ролях и старшинство Кульчицкого безропотно признавал» [15]. Более мягко написал об этом Давид Самойлов, близко знавший обоих: «Кульчицкого он любил верно, нежно и восторженно. Ему отдавал пальму первенства. На него возлагал главные надежды» [16].

Сам Слуцкий в одном из стихотворений называет Кульчицкого «вождем, богом, учителем»,

Правда, само стихотворение написано о ссоре между «вождем, богом, учителем» и «ведомым, верующим, учеником». Это — единственное поэтическое свидетельство непростых взаимоотношений между Михаилом Кульчицким и Борисом Слуцким, взаимоотношений, не сводимых к покорной учебе одного и поучениям другого. Гибель Кульчицкого на войне, непечатание его стихов настраивали Бориса Слуцкого на совершенно определенный лад. Несколько раз этот лад оказывался нарушен. Один раз в воспоминаниях о Михаиле Кульчицком он писал: «Мы ссорились или мирились так часто, что однажды решили драться раз в году — летом в парке, лишь бы амортизировать скопившуюся за год взаимную злость» [17], другой раз — в тех самых стихах, где Михаил Кульчицкий поименован «вождем, богом и учителем».

Только в таком стихотворении «харьковский робеспьерист» мог назвать кого бы то ни было, даже того человека, который оказал на него огромное влияние, «вождем и богом». Ирония, мало свойственная молодому, ориентированному на пафос Борису Слуцкому, станет важнейшей, хотя и не сразу просматриваемой константой его творчества.

Сам он писал: «Я не был молодым поэтом. Ни дня не числился…» [18] Это — так и не совсем так, чтобы не сказать, совсем не так. У Бориса Слуцкого был огромный период становления — просто этот период был не замечен читающей публикой. Слуцкий сразу появился сложившимся поэтом и почти не менялся с 1958 по 1977-й. Юношеские свои стихи он никогда не печатал. Он «не числился молодым поэтом», но был им долгое, не замеченное никем, кроме самых близких друзей, время.

Вероятно, это была весьма и весьма мучительная ситуация. Борис Слуцкий, верный себе, и в этой мучительной ситуации пытался находить, да и находил положительные стороны. Одному молодому поэту в семидесятые годы он писал: «Хорошо, когда поэт приходит в поэзию поздно. Хорошо для читателя. Он избавлен от ученичества, от экспериментов, от черновиков, притворяющихся беловиками. Леса убраны, случайные черты стерты. Если не самим художником, то самим временем. Хорошо и для поэта. Он зрелый человек, живший, думавший, чувствовавший. Мысли у него не списанные, а свои. Переживания — не заемные, а пережитые. Он успел разобраться в своих литературных пристрастиях, в своей фонетике, в своем синтаксисе» [19].

Это утверждение верно в той же степени, в какой оно и неверно. Подобным мужественным образом Борис Слуцкий успокаивал не только не печатающегося в семидесятые годы поэта, но и себя. Между тем привычка выходить к публике без случайных черт, без ошибок и черновиков приводила, как это ни парадоксально, к неготовности к творческому кризису. Всякий поэт, всякий пишущий человек в какой-то момент не может не почувствовать себя молодым, неопытным поэтом, потерявшим слова, голос, ритмику. Если поэт «был молодым», то ему легче выйти из этого кризиса. Ему привычнее выйти из этого кризиса.

То, что и сам Слуцкий это прекрасно понимал, доказывает его помощь начинающим поэтам: самая разнообразная и не в последнюю очередь связанная с публикацией и изданием их стихов. Слуцкий мог иронизировать над начинающими; мог писать:

Но то, что он «переплачивал» молодым поэтам, как раз и доказывает: он вовсе не хотел, чтобы они «пришли в поэзию поздно», как бы он ни старался доказать в письмах, что это для поэта «хорошо». Он внимательно читал формалистов и не мог не знать, как важны ошибки и спотыкания в литературном развитии, случайные черты и неубранные леса.

Духовное развитие юного Бориса связано не только с дружбой со сверстником. Большое влияние на Бориса оказало знакомство с Кульчицким-старшим, отцом Миши — Валентином Михайловичем. Кульчицкие — семья старинного рода. Первая кофейня в Европе была открыта в Вене в 1683 году галицким дворянином Францем-Юрием Кульчицким. В дальнем родстве с бабушкой Миши был Фет. В роду смешались украинская, грузинская и русская кровь. В большой семье Кульчицких «самым интересным был папа» — вспоминал Борис. Кадровый русский офицер старой армии, затем адвокат. Боевой командир, он прошел Японскую и Германскую войны, был не единожды награжден (особенно ценил солдатские «Георгии»). Валентин Кульчицкий — автор несколько раз переиздававшейся книжки «Советы молодому офицеру»: правил поведения на службе и в быту. Некоторые положения из этой книжки были взяты для устава гвардейских дивизий, образованных в 1943 году. Валентин Михайлович был автором и нескольких стихотворных сборников. «В справочнике Тарасенкова, — вспоминает Слуцкий, — помечены два сборника стихотворений отца <Миши>. Но мне помнится, Миша показывал целую пачку книжиц. Среди них были и стихи и проза… Стихи отца мы читали вдвоем с Мишей. Они не запомнились. Мы тогда ценили в стихах строчку. Нам представлялось, что стихотворение надо свинчивать (Мишино словцо) из строчек. Всего этого у отца не было.

Были еще (я почти уверен, что были) статьи против Короленко. Спор шел о дуэлях. Кульчицкий защищал офицерские дуэли, Короленко клеймил их как варварство, и хотя Короленко отзывался о Кульчицком без церемоний, сам факт печатного спора с ним переполнял наши души гордостью.

Вокруг печального лика отца — офицера старой армии, а на моей памяти адвоката или, может быть, юрисконсульта… — вокруг этого сумрачного лика в моей памяти клубятся легенды, творившиеся Мишиной любовью и фантазией…» [20]