Петр Смородин

Владимир Архангельский

Петр Смородин

В СТОЛЬНЫЙ ГРАД САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

БОСОНОГОЕ ДЕТСТВО

У деревенского паренька Пети Смородина, конечно, не было никакой родовой поколенной росписи или ветвистого родословного дерева. Сам Смородин рассказывал о себе без охоты. И о детских его летах сохранились весьма скудные сведения.

Одно лишь известно, что родился он в селе Боринском Задонского уезда Воронежской губернии в 1897 году. Его мать Анна Петровна, в девичестве Лебедева, в шестнадцать лет вышла замуж за отставного солдата Ивана Зотича Смородина. Но семейная жизнь сложилась горько. Едва Петру минуло дней сорок, Иван ушел куда-то в поисках счастливой доли и пропал бесследно.

Анна Петровна ничего определенного не говорила об этом. Внучке она рассказывала, что Иван Зотич ничем не выделялся и в селе его считали мужиком обыкновенным: в политику не ввязывался, с плохими людьми не якшался и каких-либо причуд за ним не замечалось. Просто был старше Анны годов на десять и мало-мальски разбирался в грамоте. И женился бывший солдат не по чужой прихоти, не по приказу родителей, а вроде бы по душе. Но пропал, вот и весь сказ!

Петр во всех анкетах позднее писал о нем: «Отец неизвестно где».

Анна горевала больше года в семье у свекра Зота, затем перебралась с Петергькой в развалюшку своего отца Петра Лебедева. Он работал подвозчиком торфа на сахарном заводе, подбрасывал топливо за двенадцать верст, по копейке с пуда при своей кляче. Нужда была беспросветная: прожиток грошовый, а ртов — что тараканов за печкой, — дети, внуки, невестки, зятья.

Завод принадлежал господам Гардениным. Отец ударил челом хозяину, и Анну подрядили работать на сушке сахара, в цехе выпарки. Однако вскоре перешла она из цеха к барину в услужение, на кухню. Помог случай: старый повар-француз, задумав отбыть на родину, стал приглядываться, где бы найти замену. И обнаружил Анютку: была она молода, опрятна и миловидна. И сметлива, и не противилась новой должности.

Быстро она освоилась на кухне, барской семье пришлась по нраву и проработала у Гардениных двадцать лет: с весны до осени копошилась в боринском особняке — он возвышался над заводом, отгороженный от него говорливой речкой Белый Колодезь, — а зимой — в петербургской квартире господ.

Маленький Петя, по местному речению Петёка, больше десяти годов воспитывался по крестьянству у деда с бабкой: у Петра Ивановича и у Прасковьи.

Дедушка Петр, как шла о нем молва по селу, с ребячества был рубаха парень: пустой говорун и бессребреник. Таким и остался до веку: шустро соображал в получку «об выпить и закусить», и ничто не держалось у него в ажуре, — зипун в дырах, с хорошим ветродуем; сбруя на кляче не ухожена, на дуге — от оглобли до оглобли — глубокая трещина; рыжий треух, давненько сшитый из шкуры дряхлой дворовой собаки, еле примащивался на макушке. Пол в хате прогнил, того и гляди подвернешь ногу и запашешь носом.

Но в одном у него была всем известная слабость — новые щегольские лапти. Сам он плел их вечерами, при каганце, из ракитовой свежей коры и подпускал по головашкам красоту узорной подковыркой. Носил лапти ровно двадцать ден и непременно переобувался в новые. Ловкий был бедняк, и прозвали его Дюжовым.

И бабка Прасковья находилась при нем, как тень, — тихая, вечно с кочергой, с березовым веником. Или с самоваром — медным, помятым с левого бока: его выставляла она трижды в день на самодельный сосновый стол грубой работы и потчевала всех морковным чаем.

Дед Петр — душевной простоты человек, и все у него на лице написано: и доброта, и минутное озлобление. Запросто мог он отвесить «леща» за провинность. И не со зла, а для острастки, потому что внук рос, по его понятию, как репей при дороге: колючий и цепкий. Да и мастак был шуровать с дружками по чужим садам и огородам. И от ремня не ревел, а ошалело грозился:

— Ну ладно, ладно, дед! Я тебя тоже поцелую, дай только срок!

И выходило так, что дед Лебедев, вроде бы и правый по всем статьям, забирался к внуку на печку и начинал ластиться:

— Ты уж того… Петека… зла не держи. Дед на то и приставлен, чтоб науку давать. От ремня, брат, одна польза: я тебя не с жиру секу, а для твоего понятия…

Как все мальчишки, бегал Петека летом с ребятами на речку Белый Колодезь. Ребята ловили рыбу, а Петека пробавлялся раками: ниже мельницы таскал их из нор руками…

Отгремела первая русская революция. Петеку Смородина обошла она стороной — он ходил в трехклассную церковноприходскую школу. И через пятнадцать лет ответил в анкете на вопрос об образовании: «Сельский университет, виноват: школа три года. Ходил все три зимы, но учился в общем восемь месяцев».

Так оно и было. Ранней весной и поздней осенью резала обувка, по лужам, по грязи ходить было не в чем. В мороз да при ветре никак не держал тепла дырявый армячишко.

Но учился лихо, кончил с благодарственной грамотой. Выручал дружок Тимошка Смородин: забегал по дороге из школы и все рассказывал, что к чему. А времени было вдосталь: зимой лежала на Петеке одна повинность — трижды на день рубить хворост и таскать в хату.

С третьего класса стал читать запоем все, что попадало под руку. У деда Зота нашлись сказания о великомучениках и отпечатанные в воронежской епархии проповеди для отца Петра Оболенского на каждый праздничный день. На чердаке у Гарденииых Анна Петровна добыла журнал «Ниву» года за три, да барыня подарила «Сказки» Андерсена, «Потоп» Сенкевича, томик стихов Гейне и «Тараса Бульбу» Гоголя.

Дед Лебедев теперь не требовал от Петеки священного писания, а слушал всякие байки из журнала: то про сиамских близнецов, то о страшном извержении Везувия. А рассказы о первых полетах пилота Блерио заставлял повторять раза три. А потом сказал со вздохом:

— Живем как тараканы. В мои-то молодые годы, как увидали мужики паровоз, пустили частушку: «До чего народ доходит, самовар по рельсам ходит!» А ноне почище этого «самовара» выдумали. Только не долететь ему при моей жизни до Боринского…

Да, дед убрался через десять лет, так и не повидав ни паровоза, ни аэроплана. И конечно, не мог знать, что после гражданской войны столичные комсомольцы пустят по трассе Москва — Воронеж красивый скорый поезд «Имени Петра Смородина»…

Но это все впереди. А пока Петру шел тринадцатый год. И мать решила, что пора выводить его в люди. На весну и лето пристроила в имении Гардениных для всяких подсобных работ — у конюха и у садовника. А по зимнему первопутку увезла в Питер и определила учеником слесаря на фабрику хирургических инструментов Шаплыгина, на Лахтинской улице, дом № 25. При хозяйских харчах, с койкой в общежитии, по восемь копеек за смену.

Пять лет при таком положении это дело считалось в рабочей среде обычным. А потом что бог даст. Были бы руки на месте и голова на плечах.

ВЫУЧКА В ЦЕХЕ

Помалу притирался Петека в цехе, но с полгода жил воспоминаниями о сельской жизни. Были они обыденными, а бередили сердце крепко: то шумный престольный праздник с ярмаркой и крестным ходом; то шалости в кругу сверстников, и самые яркие среди них — опасные ночные налеты на чужой сад, и за пазухой полно обжигающе холодных, сочных, ароматных плодов. И удивительные походы по ягоды и по грибы в холмистый лес, давно прозванный Топоровкой, где можно было потеряться, как в джунглях. А то вставали в памяти какие-то простенькие, привычные и совсем безмятежные крестьянские дела по дому, особенно в огороде: весной они с бабкой Прасковьей готовили грядки для подсолнухов, а зимними вечерами, когда не мешался дед, дружно лузгали семечки — это заменяло разговоры. И ни с чем не сравнимый счастливый миг в барской усадьбе — Петека на горячем коне мчится к водопою, без седла, голым пяткам жарко от разгоряченных боков коня, на ветру разлетаются выцветшие от солнца русые волосы. Простор, полет, радостная истома в груди под расхристанной ситцевой рубахой!..