Некрополь

Борис Пахор

Некрополь

От автора

Город, в котором я перед Первой мировой войной родился и в котором я теперь живу, называется Триест. Это важный порт в северной части Адриатического моря, в полутора часах езды на поезде от Венеции, которая в Средние века пыталась господствовать над Триестом. В 1382 году город присягнул на верность Габсбургам. Последние в 1718 году объявили Триест вольным портом, что положило начало его бурному росту, ведь значительная часть среднеевропейского населения через Триест вела торговлю с Европой и остальным миром. Этот счастливый период приморской торговли города, к сожалению, оборвался в 1918 году, когда после окончания Первой мировой войны Триест был присоединен к Итальянскому королевству. Италия была в числе победителей и получила Триест и территории вплоть до Юлийских Альп на основании договора 1915 года, заключенного с союзниками, которые обещали ей город, если она будет сражаться на стороне Антанты. Один из важнейших фронтов Первой мировой войны проходил именно по словенской земле вдоль реки Сочи. Речь идет об области, которую словенцы называют Приморьем.

Словенское Приморье с его главными городами Триестом и Горицей, культурная жизнь которых интенсивно развивалась во времена австрийского господства, в Италии пережило сначала интернирование почти тысячи представителей интеллигенции, а уже в 1920 году поджог большого здания Народного дома и двух других зданий культуры, сожжение словенских книг, уничтожение словенских учреждений и организаций. Худшее было еще впереди: началась эпоха Муссолини, были упразднены уроки на словенском языке, запрещена деятельность всех словенских обществ и прессы, словенские фамилии официально заменялись итальянскими; так, постановлением от 1926 года было изменено 50 000 фамилий. Использование словенского языка запретили даже на улице, о чем оповещали надписи в общественных местах.

Разумеется, мы не сдались и на всей территории, составляющей почти четверть Словении, создали сеть организаций для борьбы против фашистской власти. Так, 600 наших заключенных находились в различных тюрьмах и местах интернирования, на первом процессе 1930 года смертный приговор был вынесен трем молодым словенцам и одному хорвату из Истрии, а на процессе 1941 года были осуждены и расстреляны пять словенских антифашистов. К тому времени фашистская армия и милиция уже заняли часть югославской Словении со столицей Любляной, атаковали народно-освободительные войска, расстреливали пленных, испепеляли деревни и организовывали концентрационные лагеря, среди них тот, что на острове Рабе (итал. Arbe), куда попадали целыми деревнями, и умирало даже больше людей, чем в немецких лагерях. В Соединенных Штатах есть список имен генералов и других офицеров (режима Муссолини. Прим. пер.), которые так и не подверглись ни суду, ни наказанию. Как следствие, итальянская общественность не осведомлена в полной мере обо всем, что происходило в Приморье и в годы войны в Люблянской провинции. Так Муссолини, возомнивший себя вторым Цезарем, назвал присоединенную часть Словении и заключил 30 000 жителей в концлагеря, помимо вышеупомянутого Раба, в Гонаре, Кьезануово, Виско, Рениччи и других местах.

Югославская армия освободила Приморье, а 1 мая 1945 года также и Триест, который, однако, была вынуждена оставить по истечении сорока дней. Так образовалось Свободное Государство Триест, находившееся под управлением военных сил союзных стран вплоть до 1954 г. Соглашение между СССР и союзниками так и не было достигнуто, вследствие чего территории были разделены таким образом, что Триест с узкой полосой словенских деревень остался итальянским, а к Словении перешли три городка на побережье Истрии. Это означало, что в Словении сохранялось итальянское меньшинство, а словенское осталось в Италии, в области под названием Фриули-Венеция-Джулия. Это соломоново решение было подтверждено Лондонским пактом 1954 года, определившим: границы, ныне упраздненные Европейским Союзом, и права обоих меньшинств в духе демократичного общества, которые, в общем и целом, соблюдаются обеими сторонами.

Эта сложная судьба Триеста отразилась и на моей жизни. Когда я был вынужден учиться на итальянском языке и стать итальянцем, моя натура возроптала, я завалил учебу, и родители отдали меня в семинарию в надежде, что там меня научат уму-разуму. Со временем стало ясно, что мне придется смириться с единственно возможным итальянским образованием и одновременно остаться верным своей национальной сущности, конечно, тайно, на собраниях и самообразовываясь тайком в летние месяцы. Это спасало меня психологически, но позже, оставив изучение теологии, я оказался в солдатских рядах сначала в Ливии, потом в Северной Италии, до тех пор, пока не потерпели крах фашистский режим, а с ним, 8 сентября 1943 года, и война с участием Италии на стороне рейха.

Тогда я принял окончательное решение и связался с подпольным антифашистским движением в Триесте, ведь на тот момент все наши уже вступили в ряды освободительных войск. Меня сдали, передали гестапо, отправившему меня в Дахау, в числе первых шестисот заключенных. В Дахау мы остались ненадолго, оттуда нас перевезли в Эльзас, в городок Сент-Мари-о-Мин, где мы перекладывали железнодорожные пути, проходившие посередине туннеля, правее, так, чтобы большую часть пространства использовать под производство локомотивов.

Когда я заболел, меня переместили в лагерь Нацвейлер-Штрутгоф, находившийся в Вогезах на высоте почти 800 метров над уровнем моря, возведенный на террасах, спускающихся одна за другой по склону. Вход находится сверху; таким образом пленника (а сегодня и посетителя) уже на первой террасе встречают деревянные виселицы, остальные шесть террас видны до самого низу, где с левой стороны тюрьма, а справа крематорий. На каждой террасе стоят два барака, между которыми лестницы с промежуточными площадками для построения и переклички. На момент моего прибытия, это происходило на снегу, тогда как мы были одеты в легкую одежду и обуты в своего рода шлепанцы.

Благодаря сданным в университете в Падуе двум экзаменам по французской литературе я теперь мог общаться с французским врачом, который перевязывал мне уже залеченную рану на левой ладони. Так врач узнал, что я словенец, хоть и итальянский гражданин, недурно говорю на немецком и могу быть переводчиком врачу-норвежцу, который, кроме немецкого, не владел никаким другим языком заключенных. А ведь было много русских, украинских, польских, словенских, французских, бельгийских, голландских и норвежских заключенных. Таким образом, знание языков стало первой надеждой на спасение.

Когда союзные войска высадились на побережье и стали приближаться к Вогезам, нас всех, кто еще был жив, снова перевезли в Дахау. Там мне товарищи из Любляны помогли получить место санитара, позже я попал в лагерь Дора, где собирались ракеты Фау-2 (V2), затем работал санитаром в небольшом лагере Харцунген, откуда нас в апреле 1945 г. транспорт смерти доставил после четырехдневного переезда в район лагеря Берген-Бельзен, где нас 15 апреля освободили британские войска.

Я оказался на свободе, но был болен туберкулезом правого легкого, и потому принял приглашение друзей-санитаров, и, оставив солагерников (лагеря, железной проволоки, которая служила бы преградой, уже не было), где-то пешком, а где-то на попутных военных грузовиках, мы добрались до голландской границы и через Голландию и Бельгию до Парижа, где после установления моего недуга меня положили в санаторий Красного Креста в Вилье-сюр-Марне.

Лечили меня полтора года, как если бы я был французским партизаном, и в Триест я уехал в Рождество 1946-го. В город-лабиринт, который вместе с Берлином стал причиной споров между Западом и Востоком, как я уже упомянул выше. В конце 1947 года я защитил докторскую диссертацию в Падуе; это совпало со скорбным событием в моей жизни — смертью сестры, как и я, заболевшей, но так и не переборовшей недуг. Далее я занялся изучением словенской литературы и сотрудничал с триестским журналом, появившимся после 25-летнего отсутствия словенской культуры в Приморье. В 1948 году был опубликован сборник моих новелл, среди которых уже было несколько очерков по лагерной тематике.