Почему Жаботинский не стал еврейским вождём

МИХАИЛ ХЕЙФЕЦ

Почему Жаботинский не стал еврейским вождём

Заметки по прочтении книги

Историк и журналист Шмуэль Кац, в 30-е годы работавший в штабе ревизионистского движения, посвятил работе над текстом о великом кумире своей молодости Владимире-Зеэве Жаботинском семь лет жизни. Прочесав бездну документов и писем, Кац создал грандиозную эпопею в двух томах, каждый по шестьсот с лишним страниц. Нашел и спонсора, давшего средства на выпуск «кирпичей» на иврите, на английском, а потом и на русском [1] языках. Поистине — подвиг жизни!

Но странная вещь бросается в глаза: издание это встретило в публике довольно слабый отклик. А ведь Жаботинский относится к редчайшему типу публицистов, которые живы как творцы и после смерти, статьи его страстно перечитываются через десятилетия после ухода автора из жизни, литературы, политики. Почему ж так удивительно получилось с большой книгой о нём, о жизни его?

Мне исток неудачи (относительной, конечно) видится в принципах, которыми руководствовался Шмуэль Кац. Во-первых, он хотел охватить всё! Да, явно знал всё (если даже о чем-то и не захотел написать), независимо, бытует эпизод жизни в истории как факт-урок или уже ушёл в архив, а если интересен, то лишь любопытствующему любителю исторических анекдотов. Биография осталась, как говорят профессионалы, «непереваренной»! Важное и неважное свалено вместе. Но главный минус — Кац написал панегирик идеалу, не пытаясь осмыслить причины исторических поражений своего героя и исторических побед соперников и оппонентов… Подобную книгу массовому читателю одолевать скучно — особенно ближе к 1200-й странице… И это — жаль. Мне лично жаль. Потому что собран материал бесценный, необходимый — прежде всего, для осмысления мировой политики и истории XX века.

Жаботинский жив как особый тип личности, как образ духовного лидера, идеи которого не только вдохновляли современников, но остаются актуальными и для нас, потомков, тоже… Поэтому я решил написать об этих мощных томах — уроках жизни Жабо (как его звали соратники), важных нынешнему человеку, какими эти уроки видятся мне.

Владимир Евгеньевич (Зеэв бен Йона) Жаботинский родился в 1880 г. в семье одесского хлеботорговца. Говорят, русский босс отца, генерал, и придумал Йоне новое имя — Евгений, сказав: «Ты настоящий гений в нашем деле, вот и будешь Евгением».

Своего отца мальчик не помнил — тот рано умер. Кац предполагает, что «по онкологическим причинам». Судя по тому, что сын, Зеэв-Владимир, в пожилом возрасте заболел частой «еврейской болезнью» — диабетом, отец умер, скорее всего, от того же: диабет не умели ни лечить (инсулин ещё не был открыт), ни даже толком распознать…

Семью разорило долгое и дорогое лечение её главы. Вдова попросила у родных «совета» (по сути, конечно, — помощи) — что делать с детьми? Племянник, юрист, практично рекомендовал скорбящей тетушке: «Нам в семье хватает образованных людей. Отдай девочку в учение к портнихе, а мальчика — к плотнику». Мать, однако, открыла небольшой писчебумажный магазин и дала детям приличное образование. С племянником она позже не разговаривала. Лет через двадцать пять, когда имя Жаботинского стало известным каждому человеку в русской литературе, а в еврейских общинах — каждому, племянник попросил у тети прощения. «Я не сержусь. Прощай», — ответила она юристу и враз закончила неприятный ей разговор. Хотя ещё лет через пять — при содействии знаменитого сына — помогла родственнику устроиться на службу и даже дала денег — без отдачи, разумеется.

Такая женщина вырастила Зеэва Жаботинского!

Удивительно, как она верила в талант своего мальчика. Но он сам… Учился неважно. В конце жизни признал: «Когда немец хочет сделать комплимент отцу, он говорит: «Ваш сын хорошо воспитан». По-русски в таких случаях говорят — «ваш сын — первый ученик». Я считаю, что высшая мера мужского и божественного начала… выражена в замечательно волшебном слове шайгес (сорванец). Если можешь стать сорванцом, стань им! Ну, а коли не можешь — если тебе ничем не помочь, ну, тогда иди, становись «первым учеником» (I, 540). И в школе он считался злостным прогульщиком… «Всё, чему я научился в детстве, я научился не в школе», — так напишет в старости.

Сколько раз, к слову, пытался он сдавать вступительные экзамены в гимназию, куда для еврейских детей доступ в принципе имелся, но как правило — «через Его Величество Подкуп». У матери денег на взятку не было, а он всё-таки чудом пробился в класс. И — внимание, внимание! — сам бросил гимназию. Почему? «Я клянусь, — писал он через тридцать лет, — я не знаю. Это случилось потому что потому». Встал и ушёл (как полвека спустя — Иосиф Бродский, но уже в советской школе!). Всего за полтора года до выпускных экзаменов. И гордился этим поступком — всю жизнь. Потому что, окончив гимназию, объяснял потом, он бы непременно поступил в университет, закончив университет, стал бы адвокатом. Началась бы война — не пошёл натурально добровольцем в армию, ведь у адвоката большая и выгодная клиентура… В итоге большевики, приняв во внимание «реакционные взгляды», одарили бы Зеэва пулей и ямой — без гроба и могильной плиты… «Я неоднократно подумывал написать научный трактат «Как важно уметь совершать глупые поступки». Самое невероятное, что он уговорил мать согласиться с безумным для еврейского мальчика поступком!

Правда, тогда, в предпоследнем классе, он превосходно владел не только русским языком и знал чуть не наизусть всю классику российской словесности. Старшая сестра выучила брата говорить и читать по-английски, кузен — по-французски: читать любимые приключенческие книги. Одноклассник научил польскому (Зеэв хотел читать Мицкевича в оригинале), сам он — по самоучителю — выучил испанский. Слушая разговоры матери с родней, освоил (и, к слову, очень недурно) идиш, а учитель (знаменитый Равницкий) дал ему первые уроки иврита. Так что к семнадцати годам юноша владел семью языками. (Но, заметьте, не латынью и не эллинским, которые преподавали ему в гимназии…)

С тринадцати лет мальчик стал рассылать по редакциям свои переводы и оригинальные тексты. Среди переводов, к слову, найдём знаменитый до сих пор в России текст «Ворона» Эдгара По. Бросив гимназию, уехал за границу, где ему разрешили поступить в университет без аттестата зрелости, и отправился туда не нахлебником матери или старшей сестры, а полноценным работником: «Одесский листок» взял семнадцатилетнего журналиста на жалованье — иностранным корреспондентом. Редактор предложил на выбор Бёрн или Рим (там не было корреспондентов), так что Жаботинский выбрал место учёбы, исходя из предписаний первого работодателя.

В Риме в его душе воспылала страсть ко всему итальянскому, особенно к языку, литературе и социальным наукам (Жаботинский учился у великих звезд — Энрико Ферри и Антонио Лабриолы). Забавный эпизод припомнил в книге Шмуэль Кац: году, примерно, в 1938-м, на приеме в одной из европейских столиц после выступления Жабо подошёл к нему итальянский посол поздравить с успехом… Естественно, поздравлял на английском. Тот ответил по-итальянски. «Как я ошибся! — воскликнул дипломат. — Мне же сказали, что вы русский. Никто не предупредил, что вы итальянец!» («Римляне думают, что я из Милана, — шутил потом Жабо, — а сицилийцы принимают за римлянина»).

И почти сразу, в первые студенческие годы, пришла к нему великая журналистская слава.

Кажется, Кац разделяет мнение персонажа, что в статьях студенческого времени и позже (в работах «доеврейского периода») «не было ничего… кроме глупостей и болтовни». Но сам Жаботинский признавал: «Видно, в этой болтовне таился некий глубинный смысл, связывавший её с основными вопросами эпохи. В этом меня убедило не столько возрастание числа почитателей, сколько — и даже в большей степени — гнев врагов». Газеты с фельетонами «Альталены» (журналистский псевдоним) перепродавались по тройной, иногда по пятерной цене. Когда через три года он приехал к матери на каникулы, редактор предложил ему оставить Римский университет и пойти сразу работать — «на королевское жалованье». «Я хорошо знал, — вспоминал редактор через тридцать лет, — что один фельетон Жаботинского стоит десяти остальных». Тогда же пригласила его сотрудничать и влиятельная петербургская газета… Часто печатался в итальянской периодике — на итальянском, разумеется, языке. Кац не анализирует всерьез старые «русские статьи» — думаю, потому, что еврейская тема в них абсолютно не просматривалась. Как вспоминал его «сынок в литературе» (Жаботинский открыл тому дорогу в печать) Корней Чуковский — «от всей личности Владимира Евгеньевича шла какая-то духовная радиация, в нём было что-то от пушкинского Моцарта, да, пожалуй, и от самого Пушкина… Меня восхищало в нём всё… Теперь это покажется странным, но главные наши разговоры тогда были об эстетике. В. Е. писал много стихов — и я, живший в неинтеллигентной среде, впервые увидел, что люди могут взволнованно говорить о ритмике, об ассоциациях, о рифмоидах… От него я впервые узнал о Роберте Браунинге и Данте Габриэле Россетти, о великих итальянских поэтах. Вообще он был полон любви к европейской культуре, и мне казалось, что здесь лежит главный интерес его жизни. Габриэль д’Аннунцио, Гауптман, Ницше, Оскар Уайльд — книги на всех языках загромождали его маленький письменный стол. Тут же сложены узкие полоски бумаги, на которых он писал свои знаменитые фельетоны… Писал он их с величайшей легкостью, которая казалась мне чудом» (I, 29).