У тихой Серебрянки

Дмитриев Михаил Афанасьевич

У тихой Серебрянки

Михаил Афанасьевич Дмитриев

У тихой Серебрянки

Мемуары

В книге рассказывается о боевой и политической деятельности Серебрянской подпольной комсомольской организации и 10-й Журавичской партизанской бригады на Гомельщине в годы Великой Отечественной войны, о руководстве партии вооруженной борьбой в тылу врага.

Содержание:

Хотя и снят с военного учета

Дорога начинается с первого шага

И подо льдом речка течет

Не пали духом

Встреча с партизанами

Соратники и враги

Народ все видел, все знал

Поединок

Всюду были помощники

С учетом обстановки

Бой у Сверженя

Держись, парень!

Хитростью и силой

Боевой апрель

Вместо эпилога

Мужество

по-новому

встает,

когда к нему

приходит

испытанье.

Н.С.Тихонов.

Михаил Афанасьевич Дмитриев с первых дней Великой Отечественной войны активно включился в борьбу с немецко-фашистскими захватчиками. Будучи невоеннообязанным, он добровольно вступил в Кормянский истребительный батальон. Затем стал одним из организаторов и руководителем подпольной комсомольской организации в Серебрянке Журавичского района. Весной 1943 года М.А.Дмитриев перешел в 10-ю Журавичскую партизанскую бригаду, где был пулеметчиком, командиром отделения. Потом его назначили вторым секретарем Журавичского подпольного райкома комсомола, помощником комиссара по комсомольской работе и начальником особого отдела партизанского отряда.

В своей книге М.А.Дмитриев рассказывает о боевой и политической деятельности подпольщиков и партизан, о работе партийных и комсомольских органов по руководству борьбой в тылу врага.

В настоящее время М.А.Дмитриев - ректор Мозырского педагогического института имени Н.К.Крупской. Он является Героем Социалистического Труда, заслуженным учителем БССР, кандидатом педагогических наук.

ХОТЯ И СНЯТ С ВОЕННОГО УЧЕТА

1

Машину трясло на выбоинах, подбрасывало на рытвинах. Фанерный чемодан подпрыгивал и все норовил опрокинуться. Я прижал его правой ногой к борту, к теневой стороне, чтобы масло не растаяло и не запачкало новую рубашку и конспекты. Ну, рубашку можно отстирать, конспекты взять у Петра Барабанова. А вот если масло зальет курсовую работу - это настоящая беда. Я писал ее весь май и половину июня. Толстую тетрадь так быстро не перепишешь, а ведь скоро госэкзамены...

На довском перекрестке шофер притормозил. Я воспользовался остановкой и открыл чемодан. Нет, масло в холщовой тряпочке еще не растаяло. Зато моей курсовой работе, оказывается, всю дорогу угрожала банка сметаны. И когда только мать сунула ее в чемодан? Вечно она боится, чтобы сынок не проголодался, хотя мне уже скоро двадцать, и, кажется, сам бы мог о себе побеспокоиться. Общую тетрадь в коленкоровом переплете сунул под пиджак, пристегнул ремнем. Пусть там чуточку и помнется, ничего не поделаешь.

Шоссе нырнуло в густые аллеи берез. Высокие деревья с обеих сторон наклонились над дорогой, будто белесые две стены охраняют проезжих от ветра, а вверху, где сходятся они, - сплошная зеленая крыша, вроде от дождя. Зеленый тоннель лишь изредка обрывается, чтобы пропустить под деревянным мостом светлую речушку или чтобы на проезжих взглянула окнами в резных наличниках старинная деревня, а то и просто один-единственный домик - не то лесника, не то дорожного мастера.

За светлой березовой стеной мелькают поля вперемежку с болотами, густые леса с редкими полянами.

Кузов нашей полуторки уже битком набит пассажирами. Сегодня суббота, работ в середине июня не так уж много, а надо подготовиться к сенокосу, к уборке, и люди едут на базар. Женщины говорят о чем-то своем, мужчины толкуют о хороших косах, которые привезли в хозмаг, ругают кого-то за плохие точильные бруски.

- Один песок, да и только...

Седой дед, примостившийся на скамейке возле меня, укоризненно качает головой:

- Э-э, милые! Так можно век прожить и косу ни разу не наточить. Я вам расскажу, вот послушайте... - Но машина как раз въезжает на мост, и дед молчит с минуту. - С четырнадцати лет я пользуюсь клинкерным кирпичом с довского шоссе заместо бруска...

- О-о, так его не разобьешь и в голенище не сунешь. Да и шоссе опять-таки...

- Захочешь - обточишь, ежели ты косарь. - Дед замолк и тут же повернулся ко мне, дышит табачным дымом: - А что мы сами себе добра не хотим? С краю берем кирпич тот, а заместо его другой кладем. Да что тебе говорить! Ты и косы в руках не держал.

Хотел было сказать, что, хотя я и учитель, каждое лето косить приходится. Но в это время лес расступился, и широкий приднепровский луг в синих рукавах стариц и озер раскинулся перед нами. Насыпь поднималась все выше. И вот впереди сверкнул широкой полосой серебристо-голубой Днепр. За ним длинной линией выдвинулись большие дома.

Рогачев! Говорят, что назвали его так потому, что он стоит в углу, образованном впадением Друти в Днепр, так сказать, на "рогу".

Дважды в год я бывал в здешнем институте на сессиях. Что же принесет мне нынешняя, последняя? А вдруг не последняя? Вдруг "срежусь" на экзаменах. Хотя на прежних сессиях у меня не было ни одного провала. И к этой готовился каждый день: перечитал и законспектировал все, что рекомендовали преподаватели.

Машина остановилась на площади, и уже минут через десять я здоровался с Барабановым. Загорел мой Петр как негр. И когда он успел? Учится на стационаре, сейчас сдает экзамены, казалось бы, не до пляжа. А я будто из заснеженных краев явился. Да и откуда быть загару: целый день в школе, вечера за тетрадками, учебниками, книгами. В воскресенье можно поваляться на солнышке, но не разрешают врачи.

После обеда я сдал свою работу. Старший преподаватель Василий Семенович Болтушкин удивленно приподнял левую бровь, перелистал и недовольно произнес:

- Ого, а больше не могли написать?

Сессия началась. Но следующий день круто изменил мою судьбу. Это было 22 июня 1941 года,

2

Петр Барабанов стоит впереди меня. Я чуть выше его, но он широкоплеч, весь налит силой и здоровьем. Прошу его стать позади меня. Он сперва упрямится, но потом уступает.

За столом военком - человек средних лет, перекрещенный желтыми ремнями, с двумя шпалами на петлицах.

Люди суровы и молчаливы. Очередь движется быстро. И вот я оказываюсь лицом к лицу с военкомом. Он листает военный билет, на миг останавливается, вчитываясь в одну-единственную фразу. И вдруг поднимает голову, пристально смотрит на меня:

- Так что же вы хотите, товарищ Дмитриев? Вы же сняты с военного учета. Сняты по болезни.

- Я выздоровел, товарищ военком.

- Где справка?

- Я из Кормянского района. А здесь на учебе.

- Езжайте в свой военкомат...

Некоторое время еще теплится надежда, но военком уже протянул руку за документами моего товарища. И вот заполняет повестку Петру Лаврентьевичу Барабанову. Значит, его призовут в армию.

А что же делать мне? Снова подхожу к столу.

- Так вам неясно? - В голосе военкома раздражение. - Езжайте в Корму и, если здоровы, вас мобилизуют.

Поздно вечером добрался в свой райцентр, зашел на сборный пункт. Там, как и в рогачевском, полно народу. Протиснулся к столу, но военком не стал меня слушать. Идите, мол, домой, надо будет - вызовем.

В окнах райкома комсомола еще горел свет. Пошел туда. И здесь теснота. Правда, тут одна лишь зеленая молодежь - лет по 16-17. Первый секретарь Николай Рытиков пожал руку, расспросил кое о чем, а потом сказал:

- А мне, думаешь, легко здесь сидеть, от всех вас отбиваться? - Затем продолжал более участливо: - Не горюй, потребуешься - сообщим.

1 июля меня вызвали в райком и направили рядовым бойцом в Кормянский истребительный батальон. Разношерстным был он и по возрасту, и по профессиям. В основном это "белобилетники" (освобожденные по состоянию здоровья от службы в армии), работники милиции, председатели сельских Советов и колхозов, руководители некоторых районных учреждений и вчерашние десятиклассники. Зачислили меня в 1-ю роту, которой командовал Александр Иосифович Сцепура, заведующий райздравотделом. Батальон вооружили винтовками различных марок. Были итальянские, английские, наши "трехлинейки". Мне досталась английская - с большой мушкой и своеобразным затвором.