Диккенс

Хескет Пирсон

Диккенс

Первые наблюдения

ЭТО случилось в Портсмуте зимою 1812 года. Вечером 7 февраля мелкий служащий Адмиралтейства, славный малый, повез жену на бал, а через несколько часов у супругов родился второй ребенок — Чарльз Диккенс.

Собственно говоря, Диккенс не унаследовал от родителей ни склада характера, ни наклонностей. Отец его был сыном лакея и горничной, которые со временем стали дворецким и экономкой. Джон Диккенс был милейшим человеком, добродушным, общительным и щедрым, но не глубоким и любившим прихвастнуть. Пристрастие к анекдотам сочеталось в его характере с еще большим пристрастием к джину и виски. Мать Чарльза по происхождению стояла немного выше мужа: в числе ее родственников были и чиновники. Добрая женщина, мягкая, честная, но довольно легкомысленная, она не имела большого влияния на мужа и не могла справиться с житейскими невзгодами, возникавшими из-за той благодушной, но совершенно пагубной манеры, с которой он вершил семейные дела.

Чарльзу было около пяти месяцев, когда с улицы Майл-Энд Террас, где он родился, Диккенсы переехали в предместье Портси, на Хок-стрит. Там они и прожили до 1814 года, пока не переселились в Лондон.

Незадолго до кончины Диккенс выступал в Портсмуте с чтением отрывков из собственных произведений. Однажды вместе со своим импресарио он прохаживался по городу и вдруг заметил название одной из улиц.

— Ба! — воскликнул он. — Да ведь здесь я родился!

Но в каком именно доме — этого Диккенс установить не мог. Прошли вперед, вернулись, снова обошли всю улочку, и писатель указывал то на один, то на другой, то на третий дом. Один сильно напоминал ему отца; другой, казалось, говорил всем своим видом: «Меня покинул тот, кто родился под моей крышей»; третьему — это было совершенно очевидно — приходилось когда-то укрывать в своих стенах слабого и тщедушного младенца, то есть именно такого, каким был в детстве сам Диккенс. Словом, так продолжалось до тех пор, пока не выяснилось, что на улице вообще нет ни одного дома, где бы он ни родился. Впоследствии более тщательные исследователи достоверно установили, где именно произошло это событие: Лендпорт, Майл-Энд, Коммершл-роуд, в доме, который ныне значится под № 387.

Дар необычайной наблюдательности проявился у Диккенса, когда ему не было еще и двух лет: уже взрослым он вспоминал сад возле дома на Хок-стрит, где он на неверных ножках ковылял вслед за старшей сестрой под присмотром няни, следившей за детьми из кухонного окна; отчетливо помнил он и как его водили смотреть на солдат, обучавшихся маршировке, и зимний Портсмут, покрытый снегом в день их отъезда в Лондон.

С 1814 года Диккенсы жили в Лондоне, а в 1817 переехали в Чатем, где Джон Диккенс занял ответственный пост в расчетной части Адмиралтейства: жалованье его со ста десяти фунтов в год постепенно возросло до трехсот пятидесяти. Четыре года они прожили в доме № 2 по улице Орднанс Террас (теперь это дом № 11), еще два — на площади Сейнт-Мэри-Плейс в Бруке (дом № 18), и этому времени суждено было стать самым счастливым в жизни маленького Чарльза. Зрелым человеком он с наслаждением вспоминал далекие чатемские дни и в эти минуты отдыхал душою. Для него детство было «счастливым сном, запомнившимся на всю жизнь». Такой яркий след оставило оно, что он мог восстановить «каждое событие тех давних лет, каждую мелочь, даже случайное словечко, даже вскользь брошенный взгляд». Он видел все, он все замечал, он ощутил покой созерцания и радость первых открытий. Он был болезненным ребенком (его часто мучили колики) и поэтому не, мог играть с другими детьми, но любил, ненадолго оторвавшись от своих книг, хотя бы посмотреть, как они резвятся.

Соседский мальчик, немного постарше Чарльза (впоследствии Диккенс изобразил его под именем Стирфорса [1]), стал его другом. Маленький Диккенс инстинктивно подмечал обычаи людей, живших на одной с ним улице, и запоминал все их странности и причуды; воспоминания эти позднее вылились в «Очерки Боза». Отец брал его в Майтр-инн, где вместе с сестрою Фанни, почти двумя годами старше его, мальчик пел песенки завсегдатаям таверны. Его глубоко интересовал театр; он увлекался любительскими постановками, побывал в королевском театре Рочестера на шекспировских спектаклях «Ричард III» и «Макбет». А чего только не затевали дома! Декламировали, ставили пьесы, смотрели волшебные картины. А катанья с отцом по реке, прогулки за город! Гуляя, они не раз проходили мимо Гэдсхилла, и здесь сын говорил, что ему очень нравится дом на вершине холма, а отец отвечал, что, может статься, придет день, когда Чарльз поселится в этом доме — разумеется, если только он будет упорно трудиться. Мальчик вместе с сестрою или один облазил и замок и кафедральный собор, исходил все рочестерские улицы и тропинки, разведал чатемские доки, Кобэмский парк, кентские поля, низины...

Читать и писать Чарльз научился у матери, она же учила его латыни, но заниматься с ним регулярно не могла: то и дело заботы об очередном новорожденном отрывали ее от сына, что невольно настораживало Чарльза, заставляя его чувствовать кажущуюся непрочность, непостоянство материнской любви. Как часто бывает с болезненными детьми, лишенными общества сверстников, он замыкался в себе, и это мешало ему по достоинству оценить мать. Не удивительно, что отца, который в те годы был его самым близким другом, он любил больше. Мальчик не понимал, что пока мать рожала одного ребенка за другим, вела хозяйство и учила детей, отец жил в свое удовольствие, развлекался в беспечной компании, тратил больше, чем получал, брал взаймы больше, чем мог отдать, — словом, жертвуя будущим, легко и беззаботно спускался по дорожке, которая, как того и следовало ожидать, привела его, а с ним и его семью в долговую тюрьму.

С 1810 по 1832 год миссис Диккенс произвела на свет семерых детей; двое из них умерли в младенческом возрасте. В 1827 году появился восьмой. Когда Чарльзу исполнилось девять лет, дела семьи были уже так плохи, что пришлось сократить расходы, и светлый, веселый дом на Орднанс Террас уступил место плохонькому домику на площади Сейнт-Мэри-Плейс. Жизнь вдруг настроилась на другой, серьезный лад. Декламация, пение, миражи волшебного фонаря — все было забыто. Чарльз поступил в школу, где способный молодой священник-баптист впервые посоветовал ему читать английских классиков. Молодой человек относился к мальчику с большим участием, и тот, естественно, привязался к нему. Впрочем, хотя жить Диккенсы стали скромнее, в доме по-прежнему царили мир и согласие. Миссис Диккенс, по словам Мэри Уэллер, служившей у Диккенсов няней, была «превосходной женщиной и нежной, заботливой матерью». Что касается Чарльза, это был «славный мальчуган, непоседа, а по натуре сердечный, приветливый, открытый. Дети, бывает, дерутся, ссорятся, но этот — никогда. А уж читать, — добавляет она, — любил до ужаса». Он сидел, охватив одной рукой другую — ту, в которой держал книгу, мерно покачиваясь, шумно дыша. С тех пор как в маленькой нежилой комнате наверху, рядом с детской, он раскопал уйму книг, сложенных туда отцом, каждая свободная минута была посвящена Родерику Рэндому, Перегрину Пиклю, Хэмфри Клинкеру, Тому Джонсу, Векфилдскому священнику, Дон-Кихоту, Жиль Блазу, Робинзону Крузо и сказкам «Тысячи и одной ночи». Чтение было для него в те дни главной школой и самой большой отрадой в жизни. Воображая себя героем каждой из этих книг, он придумывал, как поступил бы на их месте. «Целую неделю — ни много, ни мало — я был Томом Джонсом. Я создал свой собственный образ Родерика Рэндома и в течение месяца играл его роль. Когда я начинаю вспоминать, одна картина сразу встает передо мной: летний вечер, мальчики играют на церковном дворе, а я сижу на кровати и читаю, читаю. Каждый сарай в окрестности, каждая церковная плита, каждый уголок кладбища так или иначе были связаны в моем представлении с этими книгами. Я видел, как взбирается на колокольню Том Пайпс, как, прислонясь к нашей калитке, остановился передохнуть Стрэп с походным мешком на спине: я твердо знаю, что коммодор Трэннион вел беседу с мистером Пиклем в маленьком зале нашей деревенской пивной». Читая дальше, мы узнаем, что и Дэвид Копперфилд и Чарльз Диккенс видели из окна своей комнаты одну и ту же церковку с приходским кладбищем — только первый видел ее в Бландерстоуне близ Ярмута, а второй — на чатемской площади Сейнт-Мэри-Плейс.