Профессия – призрак

С помощью этого инструмента я долго с любопытством наблюдал, как господа пьют чай, как слуги снуют от черного хода к поблескивающему озеру, как леди Памела перемещается в своем кресле на колесиках, которое, как видно, перестало ее пугать, и как челюсти разного возраста пережевывают печенья и тарталетки, — у меня слюнки текли…

Быстрее всех и всех усерднее жевал толстый мальчик лет тринадцати-четырнадцати, в чьей бульдожьей физиономии было что-то располагающее и благодушное. Это, без сомнения, был юный мистер Уинстон, самый последний Свордфиш, наследник титула.

Его отец, лорд Сесил, длинный и сухощавый субъект с унылым лошадиным лицом, совершенно механически поглощал пищу — у него был озабоченный вид человека, который до последнего пенни подсчитывает стоимость добра, исчезающего в желудках его сотрапезников.

Леди Памела, — судя по словам миссис Биггот, двоюродная бабка маркиза по матери, — как птичка клевала своей пресловутой челюстью, побывавшей в руках у призрака. У нее была славная физиономия, похожая на сморщенное зимнее яблочко.

Две сестрицы-близнецы предпочли полднику бадминтон. Белокурые, тоненькие, восхитительные, они играли с серьезным выражением лиц: их что-то беспокоило — может, то, что им уже шестнадцать или семнадцать лет, а может, то, что они похожи друг на друга как две капли воды из озера. Опять-таки по словам миссис Биггот, их звали Алиса и Агата — путаницу еще усугубляло то, что их имена начинались с одной и той же буквы.

Матушки Уинстона, Алисы и Агаты видно не было. Намек Джеймса, который я уловил во время обеда, внушил мне опасение, что ее, как и мою матушку, уже прибрал Господь. И, наверное, обе дамы, глядя из рая в лорнет, побольше моего бинокля, на этот пикник, обменивались мнениями…

— … До чего же грязен и плохо одет ваш маленький Джон, дорогая! Просто ужас! Как можно являться в таком виде в благопристойный замок…

Матушка понурила голову.

Я отошел от окна и встал перед треснувшим зеркалом узкого, изъеденного червями шкафа. Госпожа маркиза, без всякого сомнения, была права.

Я осмотрел тряпье, которым был завален чердак, чтобы найти себе одежду по размеру. Но тряпье было в самом жалком виде. По счастью, я вскоре наткнулся на два чемодана, в которых лежали наряды, очевидно, служившие для костюмированных балов или карнавалов. Была здесь одежда для взрослых и одежда для детей, одежда всех размеров, пожелтевшая и выцветшая от времени, но в остальном вполне пригодная.

Примерив пять или шесть костюмов, я заколебался в выборе между двумя из них — оба были мне необыкновенно к лицу: первый — роскошное одеяние индусского принца с тюрбаном, украшенным эгреткой [22], второй — одежда трубадура. Я выбрал второй — он все-таки больше подходил к обстоятельствам.

В итоге я оказался одет на редкость элегантно — темно-зеленый камзол с перламутровыми пуговицами, светло-зеленые штаны в обтяжку и того же цвета башмаки с загнутыми носами; черная бархатная шапочка, украшенная громадным фальшивым изумрудом и настоящим павлиньим пером.

Чтобы окончательно укрепить свой дух, я надел через плечо кожаную перевязь, подвесил к ней шпагу, которая так заржавела, что не вылезала из ножен. Конечно, перевязь была мне велика, а шпага слишком длинна, но это только придавало мне еще более грозный вид.

Переодевшись в этот костюм, я осуществил свою давнишнюю мечту, которая казалась несбыточной. Я почувствовал себя другим, словно родители произвели меня на свет в лучшие времена, когда у детей не было иных забот, как только появляться на людях в самой выигрышной роли.

Но Боже мой, как мне хотелось есть и пить! Я, ни минуты не колеблясь, променял бы свой изумруд на миску чечевицы и отдал бы свою шпагу за стакан воды!

На мгновение я вернулся к окошку, выходившему в сад и на озеро. Солнце уже клонилось к закату, освещая группу, на которую я теперь, благодаря своему новому одеянию, взирал с большим достоинством.

Я снова вооружился театральным биноклем, чтобы разглядеть тощего человека в черном, который был похож не то на священника, не то на школьного учителя, — согнув спину, он стоял перед разлегшимся в шезлонге лордом Сесилом и что-то ему говорил.

Потом человек в черном направился к замку вместе с мистером Уинстоном, который, понурив голову, нехотя следовал за ним. Тут мне удалось получше разглядеть остроконечную желчную физиономию с шершавой кожей и воинственным носом, оседланным очками с толстыми стеклами. Человек был уродлив как обезьяна и странным образом напоминал мистера Баунти. Вне всякого сомнения, передо мной был мэтр Дашснок, наставник бедняги Уинстона.

Во время ужина я, чтобы убить время, снова спустился вниз послушать, о чем говорят слуги.

Они вновь и вновь обсуждали призрак Артура и все его загадочные особенности. Вдруг до кухни и до ступенек, где я сидел в темноте, явственно донеслись отчаянные крики, хорошо мне знакомые — так кричат дети, которых секут, — и слуги, естественно, заговорили громче, чтобы перекрыть эти вопли.

На мгновение я подумал было, что это дает о себе знать Артур и к его крикам в этот час все так привыкли, что уже не обращают на них внимания. Но вскоре до меня дошло, что это мэтр Дашснок взялся за Уинстона, и я оказался таким эгоистом, что меня это, пожалуй, даже успокоило.

В старые времена, дорогие мои внуки, в Англии детей били их родители и учителя, лакеев и подмастерьев били хозяева, жен — мужья, а матросов били по приказу капитанов… Детей бедняков били, чтобы они вели себя смирно, детей богатых — чтобы они стали умнее. Англия родилась и выросла под кнутом, и неважно, что за кнут это был: трость наставника или корабельная плетка-девятихвостка. Люди с мрачным складом ума скажут вам сегодня, что с тех пор как англичан перестали бить их соотечественники, это стали делать иностранцы. Не мне об этом судить…

Раздался еще более пронзительный вопль Уинстона. Услышав его, дворецкий досадливо заметил:

— Ну и концерт у нас нынче вечером! В мое время дети из благородных семей сносили побои молча — говорят, так когда-то вели себя юные спартанцы. Но все приходит в упадок. Чего нам ждать от этого Уинстона? Как по-вашему, миссис Биггот?

— Вообще-то говоря, мэтр Дашснок слишком уж усердствует, хочет угодить лорду Сесилу. У бедного мальчугана скоро на заду кожи не останется…

Тут послышался голос, который я приписал кучеру Гедеону:

— Наш Уинстон потому такой неженка, что при его обжорстве площадь, обтянутая кожей, у него в два раза больше обычного!

Общий хохот, громкий и грубый, перекрыл жалобные стоны жертвы, которую я не мог не пожалеть, зная по опыту, каково ей приходится. Но если детей богатых бьют так же, как и детей бедняков, к чему тогда вообще быть богатым?

Я пойман призраком

Наконец, болтовня на кухне умолкла и там воцарилась полная тишина. Некоторое время я посидел на ступеньке, вдыхая дивные ароматы, которые с самого утра распространялись по лестнице. Я мог бы с точностью перечислить все блюда, которые были за день съедены в замке!

Когда я решил, что весь Малвенорский замок уснул крепким сном, я ощупью спустился на нижнюю площадку и убедился, что в кухне все огни погашены, а вокруг царит густой мрак летней ночи, еще не освещенной луной.

Поскольку кухня выходила на северо-восток, а конюшни находились с северо-западной стороны, я мог зажечь огарок свечи, не рискуя встревожить Гедеона.

На пиршестве, которое я намеревался задать самому себе, я хотел блистать чистотой и великолепием. Поэтому, утолив жажду, я вымылся горячей водой, стоявшей на одной из кухонных печей, с мылом, предназначенным для мытья посуды. Впрочем, красоту я навел на себя наспех — меня не покидала мысль о йоркширской ветчине.

За ветчиной Китти ходила в башню. Вот почему я решил обследовать все ее этажи, начиная с комнаты на втором, которая находилась как раз под той, где совершилось преступление в стиле 1588 года и где не было ничего съедобного, разве что бильбоке.