Тысяча и одна ночь

Вот что было с Нузхат-аз-Заман, её мужем и матерью Кан-Макана. Что же касается Кан-Макана и дочери его дяди, Кудыя-Факан, то они сделались старше и выросли и стали, как две плодоносные ветви или две блестящие луны, и достигли возраста пятнадцати лет. И Кудыя-Факан была одной из красивейших девушек, покрытых покрывалом: с прекрасным лицом, овальными щеками, худощавым станом, тяжёлыми бёдрами, высокая ростом, с устами слаще вина и слюною, как Сельсебиль [194]. И она была такова, как сказал о ней кто-то в таком двустишии:

И Аллах великий объединил в ней все прелести: её стан Заставлял стыдиться ветви, и розы просили пощады у её щёк, а слюна издевалась над чистым вином; и красавица возбуждала радость в сердцах, как сказал о ней поэт:

И кажется, взор её в душе её любящих, Как меч, что в руке Али, всех верных правителя Что же касаемся Кан-Макана, то он был на редкость красив и превосходен по своему совершенству, и не было ему подобного по красоте, и храбрость блистала в его глазах, свидетельствуя за него, а не против него, и склонялись к нему суровые сердца. Его глаза были черны, а когда показались его молодые усы и у него появился пушок, много было сказано о нем стихов, подобных вот этим:

А вот слова другого:

И случилось, что в один праздничный день Кудыя-Факан вышла справить праздник к каким-то своим родственникам из вельмож. И невольницы окружали её, и окутала её красота, а роза её щеки завидовала её родинке, и ромашки улыбались с её сверкающих уст. И Кан-Макан принялся ходить вокруг неё и устремлял на неё взоры (а она была подобна блестящей луне), и он укрепил свою душу и, заговорив языком стихов, произнёс:

И Кадыя-Факан, услыхав эти стихи, стала его укорять и упрекать и приняла гордый вид и, разгневавшись на КапМакана, сказала ему: «Ты упоминаешь обо мне в этих стихах, чтобы осрамить меня среди твоих родных! Клянусь Аллахом, если ты не воздержишься от таких речей, я, право, пожалуюсь на тебя старшему царедворцу, султану Хорасана и Багдада, справедливому и праводушному, чтобы он подверг тебя позору и унижению».

И Кан-Макан промолчал, рассердившись, и вернулся в Багдад разгневанный, а Кудыя-Факан пришла в свой дворец и пожаловалась матери на сына своего дяди, и та сказала ей: «О дочь моя, может быть он не хотел тебе зла, и разве он не сирота? И к тому же он не сказал ничего порочащего тебя. Берегись же говорить об этом кому-нибудь; может быть, слух дойдёт до султана, и он сократи г его жизнь и погасит воспоминание о нем и сделает его подобным вчерашнему дню, о котором память ушла».

А в Багдаде распространилась молва о любви Кан-Макана и Кудыя-Факан, и женщины стали говоришь об этом, и у Кан-Макана стеснилась грудь и ослабли терпение, и мало осталось у него мужества. Он не таил от людей, что с ним происходит, и хотел открыть, как страдает его сердце от разлуки, но боялся упрёков и гнева Кудыя-Факан. И он произнёс:

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Когда же настала сто тридцать девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда старший царедворец сделался султаном, его назвали царь Сасан, и он сел на престол своего царства и стал хорошо обращаться с людьми. И вот однажды он сидел, и дошли до него стихи Кан-Макана, и опечалился он о том, что миновало, и вошёл к своей жене Нузхат-аз-Заман и сказал ей: „Поистине, соединить траву и огонь – очень опасно, и мужчины не должны доверяться женщинам, пока глядят глаза и мигают веки. Сын твоего брата, Кан-Макан, достиг возраста мужей, и ему не следует позволять входить к носящим на ногах браслеты, и ещё необходимо запретить твоей дочери быть с мужчинами, так как подобных ей должно отделять“. – „Ты прав, о разумный царь“, – сказала Нузхат-аз-Заман.

И когда наступил следующий день, Кан-Макан пришёл, как обычно, к своей тётке Нузхат-аз-Заман и поздоровался с ней, а она ответила на его привет и молвила: «О дитя моё, я должна сказать тебе слова, которых не хотела бы говорить, но я тебе расскажу об этом наперекор самой себе». – «Говори», – молвил Кан-Макан, и она сказала: «Царедворец, твой отец и отец Кудыя-Факан, услышал, какие ты сказал о ней стихи, и приказал отделить её от тебя. И если тебе, о дитя моё, будет что-нибудь от нас нужно, я вышлю тебе это из-за двери. Не смотри на Кудыя-Факан и не возвращайся больше сюда от сего времени».

И Кан-Макан, услышав такие слова, поднялся и вышел, не вымолвив ни одного слова. Он пошёл к своей матери и передал ей, что говорила его тётка, и мать его сказала: «Это произошло оттого, что ты много говоришь! Ты знаешь, что слух о твоей любви к Кудыя-Факан ужо разнёсся, и молва об этом всюду распространилась. Как это ты ешь их пищу, а потом влюбляешься в их дочь!» – «А кто её возьмёт, кроме меня, раз она дочь моего дяди и я имею на неё больше всех прав?» – сказал Кан-Макан, но его мать воскликнула: «Прекрати эти речи и молчи, чтобы не дошёл слух до царя Сасана! Тогда ты и её лишишься и погибнешь, и испытаешь много печалей. Сегодня вечером нам ничего не прислали на ужин, и мы умрём с голоду. Если бы мы жили в другом городе, мы бы наверное погибли от мук голода или от позора нищенства».

И когда Кан-Макан услышал от матери эти слова, его печаль усилилась, и глаза его пролили слезы, и он стал стонать и жаловаться и произнёс: